Солнце сияло - Страница 26

– За продюсером дело не станет, – Фамусов дышал из кресла беспощадной валунной тяжестью. – Деньги продюсеру нужны. Какие деньги нужно вложить в раскрутку, представляете? Не прежние времена.

– Вы о себе? – с заминкой спросил Арнольд. – В смысле, как о продюсере.

– О ком же еще, – сказал Фамусов.

– Так когда, пап? – снова прорезалась Лариса. – Что, у тебя нет таких денег?

Фамусов, не ответив ей, хмыкнул.

– А вот у этого, который ее раскручивает, – Лариса кивнула в сторону молча мельтешащего сейчас цветными картинками «Филипса», – что, есть такие деньги?

– У-у-у! – Валун Фамусова на мгновение обрел вполне человеческую живость движений – вскинул руки, развел их в стороны. – Зерном человек торгует, что ж ты хочешь. Это почище, чем нефтью.

– А у тебя, значит, таких нет?

– Ты знаешь, какая у папы зарплата? – торопливо, с упреком проговорила из своего кресла хозяйка дома.

– Ой, мама! – воскликнула рядом со мной Ира. Кончай ханжествовать, прозвучало в ее голосе.

– Пап, ну когда, когда?! – Лариса произнесла это с таким нетерпением, что, казалось, даже притопнула под столом ногой.

– Жди! – Фамусов снова был обожженный солнцем, облитый дождями, выглаженный ураганными ветрами высокогорный валун. – Готовь репертуар. Где репертуар?

– Да у меня репертуара – на сольный концерт! – Лариса подобно ему вскинула и развела в стороны руками. – У меня шлягеров нет. Ни одного. Чтобы спела – и все в лежку!

– Вот это плохо. Это-то и может стать камнем преткновения. – Фамусов перевел взгляд на Арнольда. – Будет шлягер? Без шлягера нельзя.

– Будет! – Теперь Арнольд был похож на примерного пионера советских годов. Взгляд его за стеклами круглых тонких очков так и пламенел. Ему только не хватало красного галстука на грудь и вскинутой в салюте руки перед лбом. – У меня даже, – он покрутил пальцами около виска, – кое-что сейчас зазвучало.

– А сыграйте нам, Арнольд что-нибудь свое, – с подзадоривающим азартом предложила хозяйка дома. – Что мы тут сидим, слушаем этот, – махнула она рукой в сторону «Филипса», – когда у нас свой композитор сидит. Что, Арнольд, не откажетесь?

– Да, Нодя, было бы замечательно, – поддержала Лариса предложение матери.

Арнольд поочередно оглядел всех сидевших за столом. Правда, кроме меня. Я для него, совершенно очевидно, не существовал.

– Если никто не против, – произнес он с достоинством воплощенной скромности, – я с удовольствием.

Что собой представляла вторая певица, которую хотела послушать Лариса, я так и не узнал. Телевизору, радостно заблажившему было из-за ошибки не туда ткнувшегося пальца, живо заткнули его хавало, – он погас и смолк, только остался гореть красный огонек на панели, как бы заявляя от имени электронного чуда: «Я вот он! Всегда к вашим услугам», – но его услугами больше не воспользовались.

Со своего места от стола, когда Арнольд поднял крышку, открыв клавиатуру, я естественным образом глянул на название фирмы, изготовившей инструмент. Фирма была что надо: «Блютнер». У таких фирм после настройки пианино может держать строй чуть ли не год. Как в свою пору просветил меня отец, все эти «блютнеры» и «бехштейны» во множестве появились у нас после победы над Германией в 1945-м. Хватило бы эшелонов, из Германии тогда вывезли даже воздух.

Арнольд вывесил кисти над клавишами, устремил взгляд на пейзаж, висевший над пианино, и тихо опустил руки, извлекая первые звуки.

Что ж, хотя он учился и не на исполнительском, игра его была вполне достойна – она так и обдавала профессиональной выучкой. Это была чистая, внятная игра, звуки у него не липли один к другому, они ясно нанизывались на нить лада, подобно бусинам на леску, и никакой искусственной эффектации, форсированной эмоциональности. Но то, что он играл. По моему внутреннему убеждению, за такую музыку нужно вешать. Это все было мертво, как наколотые на булавку бабочки. Он каждым тактом демонстрировал свою вышколенную грамотность, свое владение искусством сложения музыки, свою посвященность – и на этом все кончалось, ничего сверх того. Это были тщательно написанные диктанты и изложения, но никак не сочинения. Моцартом здесь не пахло. Впрочем, даже и занудливым, но пластичным Мютелем тоже (был такой во второй половине восемнадцатого века и прожил, между прочим, большую часть жизни в российском городе Риге, служа главным органистом города).

Я взял со стола вновь заботливо наполненную кем-то для меня доверху рюмку и махнул ее в себя всю целиком. Так мне в этот момент показалось: нужна вся целиком, чтобы поддержать необходимое равновесие.

– Санька! – со стервозностью вновь произнесла у меня над ухом Ира.

Я не повел в ответ ни этим ухом, ни другим. Только опять погладил ее под столом по колену, предприняв пугающую попытку погладить и выше, что было встречено неодобрительным резким движением ноги в сторону.

– Ир-ка! – сказал я.

Лариса смотрела на нас с другой стороны стола таким же стервозным, как Ирино «Санька!», напалмовым взглядом. Арнольд играет! – стояло в ее глазах испепеляющим восклицательным знаком.

Но наконец он исчерпался. Или решил, что доставил нам уже вполне достаточно эстетического удовольствия. Как бы то ни было, последний звук его грамотных диктантов истаял в воздухе, он встал со стула и, повернувшись к нам, поклонился – словно на концерте.

Я хлопал ему в общем хоре – что же мне оставалось делать. Да я и вообще не хам от природы. Слепца не корят за то, что он ничего не видит, глухого – что ничего не слышит. Есть ситуации, когда должно загонять свои чувства в такую глубь, что, если даже и пожелаешь, извлечь их оттуда у тебя не выйдет.

– Ларочка! А теперь ты. Пожалуйста, – попросила мать.

– Да ну вот еще! – передернула Лариса плечами.

– Пожалуйста, – снова попросила мать. Голос у нее был не просто просительный, а заискивающий. – Уж раз у нас так хорошо пошло.

– Давай, Ларка, давай! – поддержала мать Ира.

– Спой, послушаем, – прошевелился в кресле валун Фамусова.

Промолчал один я. Хотя, уж раз такое дело, мне даже хотелось услышать ее.

Лариса поднялась. И стала выбираться из-за стола.

– Проаккомпанируешь мне? – остановила она Арнольда, целеустремленно несшего себя на свое место.

Голос у Ларисы был. И недурной, очень недурной. Во всяком случае, петь ей было чем. Чего у нее не было – это лица. Она пела, как все другие, легион им имя. Тот же зажим связок, придающий голосу режущий металлический окрас, та же хрипотца, должная служить заменою шарма. И еще сами песни. Как можно брать такие песни в репертуар? Тупая бесцветность мелодии, мертвая бесцветность слов. Любил, бросил, тебе же хуже, пошел на хер (ну, не на хер, но смысл такой) – это можно петь, не испытывая рвотной реакции? Без шлягеров ей точно было не обойтись. Во всех смыслах.

Она спела две песни. На чем ее труд по услаждению нашего слуха закончился.

И тут, когда под жаркие рукоплескания (естественно, и мои тоже, разве что не слишком жаркие) Лариса, опустив глаза долу, отправилась обратно к столу, а Арнольд, прервавши на миг работу ладонями, отнял крышку от корпуса и опустил на клавиатуру, чтобы последовать за Ларисой, только уже в роли скромного чичероне, тут меня вдруг подняло из-за стола:

– А можно я тоже?

Молчание, последовавшее в ответ, было громовым. И только Ира, спустя бог знает какое время, проговорила, протрепетав легким смешком:

– А ты разве умеешь?

– Ну, чижика-пыжика-то, – сказал я. – И словно бы сочтя ее слова за дозволение, проследовал к инструменту. – Уж раз у нас так хорошо пошло! – глянул я на хозяйку дома, вновь, и с грохотом, обнажая бело-черную пасть.

– Нет, пожалуйста, что вы, Саня, – повела она плечами, глянув при этом на Иру.

Надо полагать, последний шар, что я вкатил в желудок, был избыточным. Точнее, вторая половина его. Не следовало позволять его себе весь целиком. Как бы ты ни умел пить, всегда можно заступить грань равновесия. Я и заступил. А если бы нет, то смог бы не выпустить себя из узды и усидеть на месте, какая бы сила меня ни поднимала. Но я заступил – и не усидел.