Солнце сияло - Страница 25

– А Лариска же в ГИТИСе учится, она певица, – переставая тереться и отстраняясь от меня – впрочем, не слишком, так, чтобы слышал лишь я, продолжила Ира. Первое, что она сказала о сестре за все время, как мы заново столкнулись с ней в дверях парадного входа в Стакане. Тема сестры негласно была у нас под запретом. – Она певица, у нее планы… потому ей и нужно этих послушать.

Я не среагировал на Ирины слова даже движением лицевых мускулов. Принял к сведению – и лишь.

Еще один ртутный шар, пущенный вслед нежному серебру шампанского, завершил наконец работу, начатую его предшественниками: кожа у меня стала истончаться, истаивать, подобно весеннему ледку с асфальта под утренними лучами солнца, – и вот я утратил ее. Возраст исчез. Время остановилось. Делись неизвестно куда прошлое и будущее, все пространство бытия было теперь захвачено настоящим, а оно являло собой один бесконечный, как Вселенная, и краткий, как молниевая вспышка, преходящий миг, где все было так же значительно, как и не имело никакого значения.

Первым делом, попросив прибавить у телевизора звук, не обращая внимания на жуткие вопли длинногривого субъекта, изображавшего пение, слыша лишь старательно отбухиваемый ударными ритм, я оторвал танец с Ирой. Бог его знает, что это был за танец, чистотой жанра он не блистал. Я включил в него и рок-н-ролл, и танго, и твист, даже вальс – тысячу и одно движение. То я прижимал Иру к себе, то отбрасывал на всю длину руки, то отпускал вообще, чтобы крутануться вокруг себя волчком. Я скакал, я скользил, я выделывал па, которым позавидовал бы Барышников, и заставлял Иру делать то же самое.

Потом, когда длинногривый смолк и спустя некоторое время, после положенной разговорной интермедии, оркестр, сопровождая пение нового певца, только уже без гривы, зазвучал вновь, я пригласил на танец хозяйку дома. С ней я, естественно, не позволял себе того, что с Ирой, да и медленная, с романсовым подкладом мелодия не располагала к тому, и мы станцевали с нею нечто вроде танго с прививкой вальса. Так что можно было и разговаривать. Весь разговор, от и до, у меня, разумеется, не удержался в памяти, но главный его сюжет трепещет во мне неостывшей струной и по сию пору.

– Саня, вы удивительно заводной! – всплывает во мне голос моей партнерши по танго с прививкой вальса.

– Да, Изольда Оттовна, не без того, – отвечаю я, надо полагать, не без некоторой рисовки.

– Не знаю, хорошо это или не очень.

– Это хорошо, но не очень.

Смех моей партнерши свидетельствует о том, что моя находчивость доставляет ей удовольствие.

– Правильно, я слышала, Ярослав Витальич сказал вам: чувствую быстрый журналистский ум.

– Да я и без журналистики ничего себе, не слишком глуп. – Теперь моя интонация – самоирония; надеюсь, достаточно явственная и понятная.

Моя партнерша смеется снова.

– Нет, вы, думаю, потому и стали журналистом, что у вас такой ум.

– Журналистика – это не предел моих мечтаний, Изольда Оттовна, – говорю я.

– Интересно. А где же предел? Вернее, что?

– Знать бы, Изольда Оттовна! Полцарства за то, чтоб знать! Как за того коня.

– А у вас есть полцарства?

– Нет. Но степень желания. Равна полцарству.

– Саня! – восклицает моя партнерша. – Как говорит мой житейский опыт, в большинстве случаев, когда наступает время расплачиваться, полцарства становится жалко.

Тут с ответом у меня происходит заминка. Мне вовсе не хочется углубляться в дебри жизненного опыта, куда меня, сама того не желая, увлекает Ирина мать.

– Ну, если у меня никакого полцарства, то нечего будет и жалеть, – нахожусь я, в конце концов, как ответить.

Далее я снова обнаруживаю себя с Ирой. Мы с ней опять танцуем, но сейчас это уже не танец, а неприкрытое обжимание под музыку на глазах у всех остальных: мы топчемся посередине комнаты, вплавляясь друг в друга, и чего нам обоим хочется сейчас по-настоящему – это не топтаться так, а содрать друг с друга одежду и вплавить себя в другого без нее.

– Спасибо тебе за маму, – заменой этого невозможного, к великому моему сожалению, действа говорит Ира. – Она так довольна! Обожает танцевать. А папу не заставишь с кресла подняться. Потанцуй с ней еще.

И я танцую с хозяйкой дома еще; танцую с Ирой и с ней, – обходя своим вниманием лишь Ларису. Я избегаю даже смотреть на Ирину сестру.

– Тихо! Молчание! – Ларисин крик в очередной конферанс ведущих перекрыл и их голоса, звучащие из динамиков, и все звуки комнаты. – Они подводку к ней делают, сейчас она будет.

– Да не к ней, – сказала Ира.

– К ней! – оборвала ее Лариса. – Что я, не понимаю?!

– Похоже, что к ней, – поддержал Ларису Арнольд.

– Молчим! – с валунной тяжестью в голосе вскинул руки из кресла Фамусов, и в комнате тотчас послушно установилось молчание – словно висевшую в воздухе материю голосов отхватило острым ножом. Оказывается, слово его здесь было законом.

Я, понятное дело, тоже принял его приказ к неукоснительному исполнению. И с замкнутым на замок ртом вернулся к столу на свое место. Перед глазами оказалась моя наполненная чьей-то заботливой рукой до краев рюмка. Я взял ее и, отправив в себя половину ртутного шара, вторую половину поставил обратно на стол.

Одно из моих достоинств, которым я горжусь, состоит в том, что я умею пить. Уметь пить в моем понимании – это держать себя в состоянии, которого хотелось достичь, ровно в том, какое себе заказывал. Для этого, достигнув его, нужно время от времени добавлять внутрь точно ту толику топлива, которая необходима для поддержания равновесного положения. Конечно, с размерами толики можно и промахнуться, но уж это как повезет. Везенье нужно в любом деле.

– Ну вот, что я говорила! – вскричала Лариса.

Она была права: ведущие объявили ту самую певицу, которую она хотела послушать и о которой последнее время не говорил только утюг.

Певица была дорогая – ее цена так и била в глаза с первых тактов вступления оркестра. На одну аранжировку денег было потрачено – держи и помни. Платье на певице блестело и переливалось в игре света золотыми и серебряными нитями, уже одним видом крича о своей стоимости, и материи на него ушло – тоже без скупости. Это была пора, когда советская скромная бедность еще держала позиции, еще не сдала их, и такая откровенная, не стесняющаяся денежность даже не впечатляла, а оглушала. Голос у мотылька был не бог весть, но поставлен – дай бог, она выжимала из него все, что заложила природа, уж сюда-то денег было вбухано немерено – это точно. И сама песня, наконец. Слова, конечно, не стоили ни гроша, чудовищные слова, но мелодия, сам мелодический прием – тут все по высшему классу, можно лишь восхититься, будешь слушать с любой аранжировкой. Все в мелодии соответствовало при этом возможностям исполнительницы – точно по ней, в самую десятку; вероятней всего, что специально для нее и написано.

Песня закончилась мощным раскатом всех инструментов, соединенных аранжировщиком в одном ярком, словно цветном, звуковом пучке, и Лариса, державшая в руке пульт, выбросив его перед собой, будто шпагу, погасила звук.

– Зараза, – произнесла она в полном молчании вокруг. – Зараза, она же петь не умеет!

Это было неправдой, но лично мне должно было молчать.

– Петь не умеет, – подтвердил, однако, Арнольд. – Никакой опоры у голоса. Песни, правда, выбирать – это да. Очень выигрышные для себя песни всегда выбирает.

– А вы, Арнольд? – спросила хозяйка дома. – Лара мне говорила, вы для ее репертуара обещали написать шлягер? И может быть, даже не один?

Спустя пару лет слово «шлягер» исчезнет из лексикона, его заменит новое – «хит», – но тогда еще все говорили «шлягер».

– Я… ну конечно… пока еще нет… это нужно, чтоб озарило… Я обязательно напишу! – Сбивчивая речь Арнольда свидетельствовала, что вопрос хозяйки ему не слишком приятен, но голос его был еще подобострастнее, чем до того. Казалось, он изо всех сил старался произвести на Лари-синых родителей самое благоприятное впечатление и теперь опасался, что неисполненное обещание может это впечатление испортить. – Но ведь шлягер шлягером, – нащупал он твердую почву под ногами, – а нужно, чтобы кто-то всю организационную работу вел, денежные дела, чтобы раскруткой имени занимался. Продюсер – да? – так теперь это называется.