Солнце сияло - Страница 19

– Любые войны заканчиваются переговорами, известное дело. Искусство заключается в том, чтобы начать с них.

– Прекрасно сказано, согласен! – подхватил Боря. – Мы придерживаемся именно этой позиции. Мы считаем, по всякому вопросу можно договориться. Если бы мы не умели договариваться, у нас не было бы наших клиентов. Придя к нам, от нас уже не уходят. Мы исходим из принципа, чтоб и волки были сыты, и овцы целы.

– Так не бывает, – я решил, что немного полемики не помешает. – Чтоб волки были сыты, какой-нибудь из овечек обязательно должно недосчитаться.

Боря улыбался.

– Это так обязательно в природе. А человек все же не животное. В чем главное отличие человека от животного? В том, что он мыслит. А если мыслит, должен он видеть свою выгоду? Мирно договориться – выгодно и волкам, и овцам.

– Ну, а в случае, если не удастся договориться? Укоризна в Бориной улыбке вновь стала явственней.

– Надо находить того, с кем можно договориться. Зачем договариваться с тем, с кем договориться невозможно? С одним невозможно, а с другим – пожалуйста, зачем же упираться лбом в стену?

Так, прикладываясь время от времени к рюмкам, опорожнив их и вновь наполнив, мы протрепались минут десять, и вдруг он спросил:

– А Бесоцкую вы знаете?

Гончая, незримо и тихо сидевшая во мне, терпеливо ждавшая своего момента, встрепенулась и сделала стойку. Рябчик еще не рванул из травы, но уже обозначил свое тайное местоположение едва слышным трепыханием крыльев.

– Бесоцкую? – повторил я за Борей, чтобы потянуть время.

Бесоцкая была директором терентьевской программы. Доступна, в отличие от Терентьева, для всех, своя в доску, вроде бы официально – под ним, и даже весьма основательно под ним, но в жизни, чему я сам был свидетелем, Терентьев перед ней только что не заискивал.

– Ну да, Бесоцкую, – лапидарно подтвердил Боря.

– Знаю, конечно, – сказал я.

– Сможете поговорить с ней?

Рябчик, по-прежнему не видимый гончей, перетаптывался в траве все шумнее, от него исходили призывные волны будоражащего нюх, жаркого запаха желанной добычи.

– О чем поговорить? – спросил я.

– О чем с ней поговорить. Естественно о чем. О скидке. А ребята платят черным налом – нигде никаких документальных следов, выгодно им, выгодно всем.

Рябчик выметнул себя в воздух. Он весь был на виду. Но что было делать гончей? Она дрожала, вытянув прутом хвост, смотрела завороженно на пленительно плещущую крыльями, одетую в перья плоть, знала, что это ее добыча, но как завладеть ею, как добыть?

– Почему говорить с Бесоцкой? – спросил я. – Она под Терентьевым.

Боря смотрел на меня взглядом, полным укоризны. Что же комедию-то ломать, читалось в этом его взгляде.

– Да нет, с нею надо говорить, – сказал он. – С кем еще? Терентьев тут ни при чем. Он и знать ни о чем не будет. Она же этими делами в программе крутит. Выгодно ребятам, выгодно ей, и вы с процентом. Ребята надежные, не из клозета откуда-нибудь, крыша у них – охрана самого президента.

«Черный нал», «крыша», «подстава», «кидалово» – именно тогда я впервые услышал все эти слова, которые через год-полтора войдут в самую обыденную лексику. Это была пора, когда новая жизнь только начинала вылепливаться, еще не обрела формы, все еще было просто, без затей.

Бог не выдаст, свинья не съест, повторял и повторял я про себя, как вонзал в себя шпоры, летя в лифте на нужный этаж ловить Бесоцкую. Ну даже если она укажет на дверь, подвел я итог своим заклинаниям, подходя к ее комнате, мне в том направлении уже все равно указано.

Ни на какую дверь Бесоцкая мне не указала. Она была обстоятельна и деловита. Она выслушала меня, полезла к себе в висевшую на спинке стула сумку, извлекла оттуда толстую записную книжку в черном переплете, полистала, посидела над какой-то записью, наставив на нее толстый, отягощенный крупным золотым перстнем палец, молча пошевелила губами – и предложение надежных ребят, посланное птичьей почтой с Соколом Сорокой и подхваченное мной, почтальоном-посредником, было принято. Единственное условие, которое она выдвинула, – это чтоб, кроме почтальона-посредника, никого около нее больше не объявлялось.

О чем разговор, как иначе, конечно, с улыбкой укоризны развел руками Боря в ответ на ее условие.

Назавтра, чуть меньше, чем сутки спустя, я вышел из офиса Бориной компании, имея во внутреннем кармане пиджака пятнадцать тысяч долларов. Меня слегка покачивало, словно эти пятнадцать тысяч были не в сотенных и пятидесятидолларовых купюрах, а сплошь монетами. Я пошел к лифтам – и меня развернуло, понесло по коридору, и я влетел в туалет. Пронесся к открытой кабинке, захлопнул за собой дверь, замкнул ее, сел на стульчак и вытащил из кармана перехваченную красной аптечной резинкой пачку. Никогда в жизни я еще не имел дела с такими деньгами. Мне нужно было подержать их в руках. Ощутить их. Пересчитать. Удостовериться, что их и в самом деле пятнадцать тысяч. Хотя, принимая деньги у Бори, я уже и пересчитывал купюры. Но тот пересчет под его приглядом был не в счет.

Сто, двести, тысяча, две тысячи, три, считал я. В пачке было четырнадцать с половиной тысяч. И пятьсот долларов отдельно. Я достал из кармана эти пятьсот и пролистнул их. Четырнадцать с половиной и пятьсот – получалось пятнадцать тысяч. Обалдеть.

Я затолкал пачку в четырнадцать с половиной тысяч в один карман, сунул пятьсот теперь в другой, поднялся со стульчака, спустил для конспирации воду и, открыв дверь кабинки, вышагнул наружу.

Я вышагнул – и из меня вырвался смешок. Перед зеркалом, спиной ко мне, стояла и расчесывалась щеткой женщина. Она стояла ко мне спиной, но в зеркале я видел ее лицо – это была звезда нового телеканала, выходящего в эфир по вечерам на одной кнопке с учебным. Звезда тоже увидела меня в зеркале. Лицо ее как осветилось – так широко у нее раскрылись глаза. Распахнулись – это в данном случае было бы вполне уместно. Следом она повернулась ко мне, даже не отняв щетки от волос.

– Что вы здесь делаете?

Удивление в ее голосе было смешано с негодованием.

– Пардон! – сказал я. – А вы?

– Я там, где положено, в дамской комнате. А что вам в ней нужно?

Я быстро глянул по сторонам – на стенах вокруг не было ни одного писсуара. Я так мчал пересчитать деньги, что не заметил, в какой туалет влетел.

Теперь из меня вырвался уже хохот. Гомерический – это, наверно, говорят про такой.

Так, хохоча, сгибаясь от сотрясающих меня конвульсий, я и вывалился в коридор. Шел по нему – и сотрясался. Надо полагать, то было нервное. Что бы иначе мне так хохотать над этим потешным, конечно, но вовсе не столь уж уморительным происшествием?

Спустя полчаса я вышел из здания телецентра на улицу. В кармане от пятнадцати тысяч у меня остались те самые, лежавшие отдельно пятьсот долларов. Но это были мои пятьсот долларов. Мой гонорар за посредничество. Пятьсот баксов в конце 1992-го! Колоссальные деньги.

Вспоминая позднее это событие, я думал: а ведь дерни я с доверенными мне пятнадцатью тысячами – и Боря бы меня не нашел. Понятно, что он полагал, раз я на экране – это гарантия, привязан к месту, как бычок к колышку на лугу, никуда не денусь, а если вдруг зажму деньги – крыша его разберется со мной в два счета. Но в редакции же программы не было и следа моих следов! Вернее, след лишь и был, не более того: телефон квартиры Ульяна с Ниной. Но след этот, реши я исчезнуть с деньгами, оказался бы полным зеро. Я бы снялся от Ульяна с Ниной, не оставив координат, – и все, ищи-свищи меня.

Но я, владея в течение получаса пятнадцатью тысячами, даже и не подумал ни о чем таком. В голову не пришло.

А если бы пришло? Если бы пришло – и дернул? Что бы я делал с этими пятнадцатью тысячами? Ну, прожил бы. И что дальше? Нет, у честных денег другой вкус, другой смысл, другое значение. Пятьсот долларов, что остались у меня от пятнадцати, были честными. Я их заработал.

Деньги, вновь зашуршавшие у меня в кармане, оказались очень кстати (когда, впрочем, они некстати?). Они были нужны мне не только для того, чтобы освободиться от ненавистных ночных бдений в стылом броневике киоска. Мой роман с Ирой, в противоречие с моим собственным настроением и ожиданиями, вместо того чтобы угаснуть подобно залитому дождем костру, разгорался, как будто в этот костер плеснули бензина, набирал скорость, ревел курьерским, рвал в клочья воздух – несся так, что в голову невольно закрадывалась мысль о стоп-кране. В прежней, доармейской жизни я еще никогда не позволял себе продолжительных отношений, и теперь это все было мне не только непривычно, но и обременительно. В немалой степени потому, что я бы не мог назвать себя хозяином положения.