Солнце сияло - Страница 15

Я чувствовал, что получается издевательски, но яивса-мом деле не видел, как ответить ему на этот вопрос по-другому. Не рассказывать же было в подробностях о моем знакомстве с Конёвым, как дозванивался до него, как мы потом встретились. А без этих подробностей, что ни скажи, все бы выглядело одинаково нелепо.

– Как это «пришли»?! – Терентьев повысил голос. – Куда пришли? К кому? Кто вас привел?

– Никто меня не приводил, – сказал я. – Сам пришел.

– Кто вас в программу привел! – Терентьев выделил голосом «в программу». – Кто вам камеру доверил? Кто вас в эфир выдал?

Делать было нечего, пришлось раскалываться.

– Первый – Конёв, – ответил я, постаравшись все же формой ответа поставить его в ряд с другими.

В пыльных глазах Терентьева словно бы провели влажной тряпкой – они заблестели.

– А что вы закончили? Или еще учитесь?

– Я после армии. Демобилизовался недавно, – сказал я.

– При чем здесь армия? – в голосе Терентьева прозвучало возмущение. – Армия – это не диплом.

Мне не оставалось ничего другого, как сделать вид, будто я не понял его:

– Долг родине – святое дело.

– Армия – это не диплом! – повторил Терентьев.

Я решил если не перехватить у него инициативу – чего я, конечно, не мог никак, – то хотя бы не позволить ему увлечь себя по пути, который он наметил, послушной овцой.

– Скажите честно, Андрей Владленович, вас не устраивает моя работа?

Ход был верный – Терентьев как споткнулся. Я это так и увидел по нему. Он онемел. Словно бы вот он влек, влек меня по намеченному пути – и бац, я ему подставил подножку.

Впрочем, онемел он лишь на мгновение. Пирамида Хеопса на плечах придавала ему устойчивость. Самонадеянность моя тут же была наказана: Терентьев бросил карандаш, который держал в руках, на стол перед собой и закричал:

– Хватит! Умник выискался! Ни на один вопрос нормально ответить! Чем вы у нас тут вообще занимаетесь?

Это он сделал напрасно: я не терплю, когда на меня кричат. Кто бы то ни был. Лет после пятнадцати я не позволял этого даже отцу, авторитет которого и сейчас для меня необычайно высок.

– Пашу! – сказал я с вызовом. – Как папа Карло. Без зарплаты. За гонорары.

– Вас кто-нибудь просил об этом? – взвился Терентьев. – Можете не пахать! Пожалуйста!

Тут он был абсолютно прав. Никто меня не просил. Я так хотел сам. И мог исчезнуть из коридоров Стакана – никто бы этого и не заметил.

Но все же я не мог спустить ему горлодранства.

– А вы, когда пришли в Останкино, вас кто-нибудь об этом просил? – проговорил я. – Нас в этот мир вызывают – никого не спрашивают. Что тут о телевидении говорить!

Вот теперь я ему поставил подножку. Он смотрел на меня, и я видел: он ничего не понимает. Он на меня орал, а я ему ответно хамил; но он, держа пирамиду Хеопса у себя на плечах, он-то полагал, что имеет право орать на меня, однако чтобы смел ему хамить я? Такого он себе представить не мог.

И теперь онемение его длилось далеко не мгновение. А глаза то прояснялись, то снова тускнели – он не знал, что ему со мной делать: продолжать вести той же дорогой, какой тронулся, или же пойти в обход.

Терентьев решил пойти в обход. Он поднял карандаш со стола и ткнул им в меня:

– Джинса у тебя идет!

Это был удар под дых. Чего-чего, а подобного я не ожидал. Я ожидал, когда стоял у него в приемной, он позовет меня в штат, я ожидал, когда столкнулся в дверях с редакторшей, он станет чихвостить меня за какой-то пришедшийся ему не по нраву сюжет, но такого – нет, я не ожидал. И потому произнес довольно растерянно и, наверно, с совершенно предательским видом:

– Какая джинса?

И он по этому моему предательскому виду тоже все понял.

– Такая джинса! – голос его радостно возвысился. – Думаешь, не видно? Отлично видно!

– Не знаю, – сказал я. – Если это и джинса, то не моя. Я снимаю, и все.

– А чья? – потянулся он ко мне. Глаза ему так и промыло. – Чья? Конёв тебя привел?

– С Конёвым мы земляки, – постарался я не ответить прямо.

– Понятно! – Терентьев снова бросил карандаш на стол – но теперь по-другому, теперь это был не порыв страсти, а знак удовлетворения. Помолчал и спросил: – Деньги тебе Конёв давал?

Смысл его вопроса был абсолютно прозрачен. Здесь все было на виду. Он хотел моего свидетельства против Конёва. Идиоту было б понятно, как ответить. И кто мог заставить меня ответить ему «да»? Элементарная логика подсказывала сказать «нет». Но я бы чувствовал себя мерзким уродцем, я бы никогда не простил себе, если б унизился до такой жалкой и мелкой лжи. В конце концов, он не спрашивал, за что мне Конёв давал деньги. А я не уточнял у Конёва, что за деньги он мне дает.

– Давал, – сказал я.

Казалось, Терентьев не поверил своим ушам. Он не ожидал такого ответа. Я не ожидал его вопроса о джинсе, а он не ожидал моего ответа о деньгах. Должно быть, он приготовился к длительной осаде, к обходным маневрам, а я распахнул ворота даже без всякого натиска.

– Что-что? – переспросил он, наклоняясь ко мне. Но повторять я уже ничего не стал.

– Вот то самое, – в прежней хамской манере отозвался я. Пирамида Хеопса на плечах у Терентьева покачивалась.

Глаза у него блестели, словно отдраенные какой-нибудь жидкостью для мытья стекол. Это был совсем живой человек, еще немного – и пирамида рухнет, а он из Мафусаиловых лет вернется в свой возраст.

– И сколько же он тебе дал? – двинулся Терентьев в своих расспросах дальше.

– Сто долларов, – сказал я.

– Сколько-сколько? – вырвалось у него. Он опять не поверил мне.

– Сто долларов, – теперь повторил я.

Терентьев смотрел на меня, молчал, и я видел: он мне не верит.

– Что же всего сто? – спросил он затем.

– Не знаю, – пожал я плечами. Я понял его. И понял причину его неверия. Должно быть, мне полагалось много больше.

– Или это он тебе в долг дал? – Интонация Терентьева была исполнена серной дымящейся подозрительности. – О каких ты долларах говоришь? Ты в долг у него брал?

– Какой долг. – Я позволил себе усмехнуться. – Я столько не заколачиваю, чтобы занимать.

– И что же он: вот так просто взял и дал?

– Почему. Я попросил.

– Ты попросил, а он тебе – раз и дал! Как земляку!

– А он дал, – подтвердил я.

Молчание, что наступило после этого, обдало меня дыханием сурового векового камня. Пирамида Хеопса нависала надо мной всей своей колоссальной громадой, и Мафусаил со вновь запылившимся взглядом готов был обрушить на меня ее неизмеримую многотысячетонную тяжесть.

Это и произошло.

– Идите отсюда! – разомкнул он губы, одаривая меня возвращением во множественное число. – Вы больше здесь не работаете. Забудьте сюда дорогу. Такие, как вы, нашей программе не нужны.

Что я мог предпринять для своей защиты? Нет, я что-то повякал – про то, как все говорили и о том моем сюжете, и о том, – но это все было впустую, мое вяканье не имело смысла. Когда на тебя обрушилась пирамида Хеопса, остается лишь со смиренным достоинством принять свою долю. Не со смирением, а со смиренным достоинством, хотел бы подчеркнуть это. Во всяком случае, попробовав оказать посильное сопротивление, я поступил именно так.

– Полагаю, Андрей Владленович, вы будете сожалеть о своих словах, – сказал я, поднялся и направился под его вековое каменное молчание у себя за спиной к двери. Открыл ее, вышагнул в приемную, закрыл.

Надеюсь, у меня не было такого лица, как у той выпускающей редакторши, с которой мы столкнулись у этих самых дверей. По крайней мере, секретарша, взглянув на меня, не произнесла никаких слов сочувствия.

Что было причиной алогичного Мафусаилова гнева, до меня дошло, только когда я оказался в конёвской комнатке с обтюрханными столами и стоял у окна, глядя на обугленный массив лесопарка внизу, просторно лежавший в белой окантовке дорожной обочины, покорно повторявшей изгибы опоясывающей его дороги. Терентьев решил, что я над ним издеваюсь! Он хотел выяснить, отстегивает ли мне Конёв за джинсу, и я признался, что да, отстегивает, но сто долларов, судя по его реакции, было слишком, невероятно мало, он усомнился в джинсовости этих денег, почему и спросил про долг, а я, вместо того чтобы подтвердить его версию, отверг ее, не дав взамен никакого другого объяснения. Которого и не мог дать. Но он-то хотел получить его. Хотел – и не получил. И сделал вывод: пацан куражится. Насмешничает. Глумится над Мафусаилом, хрустящим позвонками под грузом пирамиды Хеопса.