Солнце моё, взгляни на меня... (СИ) - Страница 5

- Вы как хотите, а я живым не сдамся. Мне легче самому застрелиться. Так что пойду я.

- Не мели ерундой. Нам сдаваться тоже не с руки. С добровольцами расшаркиваться не будут.

Отвечает Лопатин и устало съезжает спиной по стенке убежища. Я скидываю ставший ненужным вещмешок, пристраиваю самострел в одной из бойниц, поглядывая наружу. Надо что-то сказать, но слов нет. Жить-то хочется. Хоть в плену. Но сдаваться тем, кто разрушил мою страну, убил родных и друзей? Не для того я в Добровольческое войско шёл. Лапки кверху задрать можно было раньше, но как тогда жить? Что это за жизнь будет, в плену? Уж лучше погибнуть в бою, чем повеситься на нестиранных подштаниках в бараке для рабов. Хоть как-то отомстить. Забрать с собой за Калинов Мост пару-тройку маньчжур.

- Я тоже сдаваться не буду. Мне за родителей надо отомстить.

Вот и всё. Черта подведена и отступать некуда. Да и не хочется. Минутная слабость прошла. Страх пережит, преодолён и упрятан глубоко-глубоко. Остаётся долг перед умершими и перед страной. В конце-концов я народу присягу приносил. Лопатин встаёт, устраивается у соседней бойницы. Тянь занимает место по другую руку. Теперь у нас обзор почти сто восемьдесят единиц. Гул и свист винтокрылов впереди, так что враги пойдут оттуда. Эх, если бы бронеход не перевернулся! Но бронехода нет. Лопатин вдруг говорит:

- Начальник. Я сейчас вернусь.

И выбегает наружу. Через несколько минут возвращается, звякая чем-то металлическим.

- Вот.

Объявляет он и ставит в бойницу ручной пулемёт. Пулемёт пыльный, в бурых пятнах.

- Когда шли сюда, я видел, что ствол из воронки торчит. На вид вроде исправный.

Пожимает машинист плечами и открывает ствольную коробку. Подёргав туда-сюда за рукоятку затвора, он сноровисто вынимает из внутренностей пулемёта несколько частей, протирает их об рукав и вставляет обратно. Присоединяет большой барабан патронногоного короба, оттягивает рукоятку затвора, отпускает. Затвор плотоядно клацает.

- Кажись должно работать. Жаль патронов восемьдесят штук - один барабан. -сожалеет Лопатин. Это да, жалко. Свист постепенно смолкает. Теперь изредка раздаются одиночные выстрелы. Лопатин сплёвывает поверх пулемёта и поясняет:

- Своих "тяжёлых" добивают. Добрецы, тля, косоглазые.

- Может наших? - спрашивает Тянь. На "косоглазых" он не обращает внимания, ведь это о мучинах. Лопатин отвечает со злой насмешкой в голосе:

- Размечтался. Наших они штыками кончают. Патроны берегут.

- Откуда ты знаешь?.

- Знаю! - огрызается Лопатин. Я не знаю, кого там добивают маньчжурские бойцы, но выстрелы становятся всё ближе.

Первый маньчжур появляется над краем холма совершенно неожиданно. Фигура в мешковатом серо-зелёной робе с самострелом в руках настороженно идёт прямо на нас. По уму тут амурцев ещё быть не должно, но боец опасается неожиданностей. Правильно опасается. Сейчас вот его друзей дождёмся и начнём неожиданные подарки раздавать. Сколько успеем. Друзья появляются следом, идя редкой цепью. Чуть позади я замечаю отдельную пару. Это начальник и связист. Толкаю Лопатина ногой:

- Парочку видишь?

- Где?. А!.. Вижу!

- Их - первых.

- Есть, начальник.

Вся цель уже на виду. Пора.

- Ну чо, парни? По маньчжурским захватчикам - огонь!

Грохот пулемёта и двух самострелов сразу глушит напрочь. Я стараюсь стрелять короткими очередями. Лопатин тоже отсекает "коротыши". Цепь валится в траву. Сложно сказать - скольких скосил машинист, а которые повалились сами. Но теперь не до подсчётов. Маньчжуры открыли ответный огонь. В бойницы летит пыль, глухо чавкают уходящие в песок пули. Бам!! Неподалеку взрывается граната из подствольной картечницы, в убежище потянуло вонью взрывчатки. Клацает пустой самострел, требуя: "Ещё!. Ещё этих вкусных маленьких смертей в жёлтенькой оболочке! Ещё давай!!". Торопливо вбиваю обойму в приёмную горловину, спускаю затвор. "Вот!. Другое дело! ", отзывается самострел и я снова жму и жму спуск, выцеливая в траве бугры касок. Замечаю, что в меня не летят поддоны от лопатинского пулемёта. Оборачиваюсь через плечо. Лопатин полулежит у дальней стенки. Из разорванной шеи толчками вытекает кровь, ноги медленно скребут земляной пол, глаза остекленели. Понимаю, что Лопатин уже мёртв. Жаль. Но маньчжуры приближаются. Тянь подхватывает лопатинский пулемёт, а я как в замедленной съёмке замечаю что оружие словно росой покрыто каплями крови. Трясу головой, прогоняя морок, и снова прижимаю приклад к плечу.

Последняя обойма наполовину пуста. Тянь тоже стреляет чуть ли не одиночными. Вонь сгоревшего пороха вызывает тошноту. Я шестым чувством, спиной ощущаю движение сзади. Резко разворачиваюсь и сразу давлю на спуск. Здоровенного маньчжура моя очередь буквально впечатывает в стенку, а я окончательно глохну. Солдат окровавленным мешком съезжает на тело Лопатина и на Славомира-наводчика, который так и не пришёл в сознание. Вот и всё. Кончилась моя война. Патроновов нет и надежды тоже нет. Сейчас гранату закинут и - конец. Ещё хуже, если из огнемёта поджарят. Тянь отбрасывает бесполезный пулемёт, смотрит на меня усталым взглядом. Он что-то говорит, но в голове только звон и я тыкаю пальцами в уши, мол - нихрена не слышу. Тянь кивает, соглашаясь. Он вдруг склоняется к мёртвому Лопатину и достаёт у него из кармана жестяную коробочку. Я её помню. В ней Лопатин хранил спички и сигареты. Никогда я не понимал этой дурной привычки. За Тянем тоже особой страсти к курению не замечал. А он достаёт сигарету, зажимает в зубах и довольно умело закуривает. Блаженно выпускает струйку дыма в бойницу. К моим ногам падает металлический стаканчик, я зажмуриваюсь, ожидая взрыва. Раздаётся только хлопок и сильная, даже через закрытые веки, вспышка света. В нос бъёт запах окалины. Меня хватают за руки, вырывают пустой самострел. Сильный удар по отбитому ребру - и я на некоторое время выпадаю из реальности.

Сильная боль, которая выключила меня как лампочку, уменьшившись приводит в чувства. Желудок просто наизнанку выворачивает болезненная судорога, кашляю тяжело, с хрипом. По лёгким словно пилой пилят. Разлепляю глаза. Стою на карачках, сплёвывая розовую пену. Хреново. Или лёгкое повреждено, или желудок. А в любом случае - кранты. Зато слух, хоть плохонький, вернулся. Слышна сюсюкающе-шепелявая маньчжурская речь. Поднимаю голову. Саженях в четырёх стоит, покачиваясь, Тянь. Ссадины на лице, один глаз заплывает. В аршине от него стоит маньчжур потирая кулак. Он что-то повелительно бросает через плечо солдатам. Тянь встречается со мной взглядом. Улыбается разбитыми губами. Я через силу показываю ему большой палец : "живой! ". Тянь вдруг подмигивает здоровым глазом и делает два неожиданно твёрдых и быстрых шага к маньчжурскому начальнику. Дальше случается то, что я запоминаю навсегда: он протягивает руки к перевязи удивлённого маньчжура, выдёргивает из висящих на ней гранат предохранители, отбрасывает их в стороны и крепко, как любимую женщину, обнимает его. Тот пытается вырваться, но смертельные объятья неожиданно крепки. Лицо начальника перекошено ужасом, в горле застрял крик. А Тянь спокойно и злорадно улыбается. Я зажмуриваюсь. Взрыв...

Пришёл в себя я в больнице при лагере для военнопленных. Почему меня сюда доставили, а не пристрелили на месте - я узнал не сразу. Оказалось, что меня загрузили в лекарский винтокрыл по ошибке, в результате неразберихи. Ещё бы, такой тарарам! Начальник убит, куча раненых! Лицо моё было залито кровью, а серая роба бронеходчика, пропитавшись пылью и гарью, стала вообще ни на что не похожа. Во всяком случае на маньчжурские мешковатые робы смахивала порядком. Лекари затащили в отсек спасателя всех, кто был без сознания или в крови, и винтокрыл сразу же лёг на путь к госпиталю. Уже на посадочной площадке приёмщик разглядел несоответствие. Но спасатель уже улетел за новым грузом свежего ратного мяса и ответить на вопрос: "Какого хрена эта амурская свинья делает в бльнице для славных бойцов Свободной Маньчжурии?", было некому. В отличие от прожжёных вояк с передовой младшему военврачу-приёмщику, только месяц как сменившему синий халат ученика врачебной школы на полевую робу военврача, не хватило духа просто удавить лежащего на носилках врага и списать как умершего в пути. Начальство военной больницы, озабоченное резким наплывом раненых, на донесение приёмщика глянуло мельком и посоветовало ему заняться прямыми обязанностями. Оно просто перевело стрелки на военную стражу, которой сами Боги велели заниматься врагами Свободной Маньчжурии вне поля боя. В страже пожали плечами и отправили меня с первой же попуткой в лагерь. Там меня записали как военнопленого неизвестной принадлежности и поместили в больницу.