Соленая Падь - Страница 25

Измолотый копытами и колесами, на площади остался черный кобель, приподнял голову, хвост, еще взвыл вдогонку коням, уронил голову и хвост. Замер.

У Мещерякова застучало в висках, он сбился с шага. Было так, будто бы это он и летит вот сейчас под уклон к озеру, под ним грохочут колеса. А может, даже он и на дышле вместо того кобеля болтался?.. Пришлось пошире, попросторнее вздохнуть, тихонечко посчитать себе: «Левой, левой, левой, Ефрем!»

Когда шаг был взят снова, Мещеряков подумал о пулеметчиках: «Не пьяные, гады! Когда бы пьяные – не узнали бы с ходу главнокомандующего, не свернули бы от него в сторону расторопно так и не удержались бы на повороте!.. Ну а если все ж таки выпивши? Что тогда?»

Мещеряков приказал Гришке Лыткину быстренько обернуться в штаб, сказать коменданту, чтобы послал вдогон за тачанкой верховых из дежурного взвода. К озеру тачанка подскочит – там ей и тупик, деваться дальше некуда, кроме как обратным ходом.

Отряхиваясь от пыли, в которую он только что падал, Гришка спросил:

– Вы, однако, что, товарищ главнокомандующий, хотели варваров останавливать с ходу?

– Это тебе показалось! – ответил Мещеряков. – Показалось, ты и полез наперед старшего начальника! Вовсе нехорошо! Службы не знаешь! Ну, беги живей!

Тачанка полностью отгремела, на площади удивительно тихо стало… И пусто. Мещеряков глядел ей вслед. Только пыль неторопливо ложилась обратно на землю. Он подумал: «Была и не стало… Как ровно корова языком слизнула – и подержаться за ее не успел… И в руках как бы пусто сделалось…» Поглядел на свои руки.

А ведь высокого пулеметчика Мещеряков знал – с весны ранней тот служил в первом эскадроне, фамилия его была Ларионов. Ларионов Евдоким. Мужик тихий, спокойный, не похоже, чтобы напился сильно. Хотя разобраться, так пьют-то – для чего? Чтобы на самого себя не похожим быть! А на маленького – на того особой надежды не было: мог успеть. Маленький служил недавно, месяц какой, но сильно был умелый пулеметчик – в двух или в трех стычках уже участвовал, хорошо себя показал. Чей такой – как бы не спутать?.. Феоктистов, вот он кто, а звать по имени – уже не вспомнишь, потому что их множество, Феоктистовых, в эскадронах, и еще прибывают под этой фамилией люди… Известная фамилия в Нагорной степи, что ни село – то и десяток Феоктистовых.

А все-таки – если они выпившие оба? И Ларионов, и Феоктистов?

Приказ был по армии: за появление в пьяном виде полагался арест, когда же пьяный покалечит лошадей, нанесет ущерб военному имуществу либо окажет сопротивление – полагался расстрел.

Не то чтобы приказ исполнялся всегда, но когда случалось на глазах у людей, когда все случай знали – исполнялся строго.

«Вот проклятые эти пулеметчики, свалились на мою шею! – рассердился Мещеряков. – Вот проклятый этот самогон! Где промчалась тачанка – может, саженях в пяти, может, даже они трезвые, пулеметчики, просто так балуются, а хмельным в тебя шибануло, как из ведра! Зараза! Ну – нет! Что до главнокомандующего товарища Мещерякова – тот до конца нынешней кампании в рот не возьмет! Ни в коем случае! Зараза!»

Сейчас, перед генеральным сражением за Соленую Падь, так и вообще-то самогонкой трудно разжиться, а находят у кого аппараты – бьют без сожаления, самогонщиков же штрафуют. Которые не унимаются, так были случаи – расстреливали.

Ну а когда выйдет победа над Матковским-генералом… Тут надо будет закон этот трезвенный хотя бы на неделю или того меньше, но спрятать куда подальше! Все равно он бесполезным окажется.

«Только бы и выйти мне из штаба минутой какой позже либо минутой раньше! – вздохнул Мещеряков. – Не видел бы я и не знал ничего!»

После пожалел черного кобеля и себя пожалел: запросто могли бы они и вдвоем лежать растоптанные. И еще подумал: «Службу, Ефрем, служишь! Службу! Конечно, разбираться с пулеметчиками будет комендант, дело главнокомандующего – только приказать, а все-таки… Ладно, если пулеметчики эти и верно трезвые. А пьяные? К главкому же комендант и придет – подписать приказ о расстреле! К кому еще?»

Сколько это забот и дел нынче у Мещерякова!

И до чего все ж таки было бы хорошо – встретить противника на марше, разбить колонны его по отдельности, вовсе не переходя к обороне. Подумать только!

Для начала – вот так же, как нынче Ларионов с Феоктистовым, – к противнику подкатить, развернуться и дать с каждой тачанки по ленте без перерыва. А? Все ж таки взбудоражила и в нем кровь эта беспутная тачанка…

В кармане что-то потрескивало у Мещерякова. Он не сразу догадался, что такое, а это были карандаши в коробке. Когда он коробок сунул в карман – даже и не заметил.

В главном штабе собрались Брусенков, Довгаль, Коломиец, Тася Черненко и Ефрем Мещеряков. Окончательно должны были обсудить вопросы, связанные с объединением армий, с прибытием главнокомандующего в Соленую Падь.

Договоренность между южной партизанской армией и главным штабом Соленой Пади состоялась на этот счет давно. Весной были здесь представители Мещерякова, а у него в Верстове почти две недели был Лука Довгаль, – но все равно и нынче предстояло о многом договориться. С самим Мещеряковым.

Сели за стол.

Брусенков, Довгаль, Коломиец, Тася Черненко сели по одну сторону стола, по другую – Мещеряков.

– С вашей стороны все, что ли? – спросил Брусенков.

– Сейчас мои подойдут. Припозднились! – ответил Ефрем. Огляделся, прищурился на ярко-желтый пол, на солнечный свет, падавший через окно. – Солнце чтой-то сильно бьет! В глаза! – сказал он и подвинулся вдоль по скамье. Оказался как раз напротив Таси Черненко.

– Так-так… – проговорил снова Брусенков, а Ефрем спросил у него:

– А какой же это у нас вопрос первым нынче поставленный?

– О соединении пролетариев всех стран. Так, товарищ Довгаль, договаривались мы?

– Именно! – подтвердил Довгаль, а Мещеряков поглядел на того и другого.

– То есть как это?

– Просто! – развел длинными руками в стороны Брусенков. – Хотим впервые выяснить твою платформу и взгляд на лозунг всей мировой революции. Мы его у всех выясняем.

– Так неужто от меня соединение пролетариев всех стран зависит?

– От тебя не сказать чтобы много в таком великом деле зависело. А вот ты от него – в зависимости целиком и полностью.

– Ты скажи, не примечал я этого по сю пору. Ну, ладно, а когда так, когда целиком и полностью, – что же нынче обсуждать-то? Тебе-то ясно это? И – товарищам…

– Мне ясно. За них я тоже ручаюсь. А вот как ты на это глядишь? Как и сколько ты в этом понимаешь?

Тут вошли Куличенко и Глухов.

Куличенко поздоровался резко, по-военному, а Глухов остановился на пороге, кивнул, огляделся по сторонам, всех присутствующих тоже оглядел, прошел к столу и сел рядом с Мещеряковым.

– Начнем, либо как?

Брусенков поглядел на него, на рваную его рубаху. Спросил Мещерякова:

– А это кто у тебя? Что за товарищ?

– А он у меня никто.

– Ну все ж таки?

– От карасуковских мужиков ходоком. Пришел поглядеть и понять, что у нас здесь с тобой происходит. Глухов фамилия. Петро Петрович.

– А для чего это ему?

– Фамилия-то?

– Для чего он с тобой здесь? Нынче?

– Так говорю же: он от мужиков. Вон от какой от огромной волости. Ты для начала скажи, Глухов: можем-нет мы надеяться, что карасуковские мужики к нам все ж таки присоединятся?

– Сказать – это не от вас, товарищи, зависит.

– От кого же? – спросила Тася Черненко.

– От Колчака. Когда он еще месяц хотя бы не бросит безобразничать, не то что Карасуковская – все волости и даже все кыргызы в степе ваши будут.

– И давно он у тебя такой? – снова спросил Брусенков у Мещерякова.

– Доро́гой к нам пристал. От Знаменской деревни верстах в тридцати. Нет, сказать, так и все сорок верст будет от Знаменской то место.

– И сразу ты его на заседание главного штаба привел? А если он военную тайну узнает?