Солдаты невидимых сражений - Страница 76

Тишина…

У Павла зазвенело в ушах. Он сел на пол, прислонившись спиной к стене.

Ждал ли он, что с ним произойдет когда-нибудь нечто подобное? Ждал, безусловно. Уж слишком гладко шло все до сих пор, невероятно гладко.

Он не был бы удивлен, если бы его посадили в тюрьму сразу по приезде. Это выглядело бы вполне закономерно. Более удивительно как раз то, что они так долго его не сажали.

Почему же его заключили в тюрьму именно сегодня, а не вчера и не позавчера? Имеет ли это какое-то отношение к результатам вчерашнего допроса?

А может быть, содержание в подземной тюрьме — обычная, предусмотренная правилами мера, применяемая к каждому, кто волею судеб вошел с хозяевами тюрьмы в контакт, подобно ему, Павлу?

Долго ли его здесь продержат и какой режим приготовили ему? Судя по общему стилю тюрьмы, его ждет нечто достойное космического века.

Но что толку гадать? Ему придется принять здешние условия, что называется, безоговорочно. Для этих людей он вне закона. Его можно уничтожить в любой момент, и никто никогда не сумеет узнать об этом.

Павел встал, подошел к полке, потрогал ее. Полка обита губкой, спать на ней будет не так уж жестко. Он ртом надул подушку, прилег, чтобы примериться. Ничего, сойдет. Правда, нет одеяла. Но если все время будет тепло, как сейчас, то одеяло не очень-то необходимо.

Неожиданно Павел почувствовал, что хочет спать. И не стал сопротивляться дремоте. Придется Леониду бриться самостоятельно, подумал он, усмехнувшись.

Какое сегодня число? 3 августа. 3 августа 1962 года…

Мать на даче, наверное, уже собирает понемножку черную смородину, варит варенье. Что-то делают товарищи? Думают ли о нем? Конечно, думают, что за вопрос! Но им труднее представить его мысленно — они не знают, где он, что с ним, не знают обстановки, его окружающей. А он все знает, ему легко представить их живо, как наяву. Вспомнилось почему-то, как по воле Дембовича он сидел под домашним арестом, под надзором у старухи, которую зовут неподходящим для старух именем — Эмма, и тогдашняя тоска показалась ему праздником.

3 августа, тридцать седьмой день его пребывания на чужой земле. Вернее, теперь уже под землей…

Его разбудила музыка. Духовой оркестр играл траурный марш. В первую секунду он подумал, что слышит оркестр во сне, но, открыв глаза и увидев себя в этой словно бы насыщенной белесым туманом камере, вспомнил, где находится, и прислушался. Траурная мелодия звучала тихо, но очень отчетливо. Павел попробовал определить, откуда исходит звук, встал, прошелся вдоль всех четырех стен и не отыскал источника. Звук исходил отовсюду, он был стереофоническим, и это создавало иллюзию, что музыка рождается где-то внутри тебя, под черепной коробкой.

Он попробовал зажать уши. Музыка стала тише, но все же ее было слышно.

Мелодия кончилась. Трижды ударил большой барабан — бум, бум, бум. И снова та же траурная музыка.

Павел начал ходить по камере, считая шаги. Досчитав до двух тысяч, сел на полку. Посидел. Потом прилег. Музыка не умолкала. Время от времени, через одинаковые промежутки, троекратно бухал барабан.

Он опять почувствовал дремоту и забылся.

Очнулся из-за легкого озноба. Хоть и тепло в камере, но без одеяла как-то зябко спать, непривычно. Траурная мелодия впиталась в него, и было такое чувство, что, выйди он сейчас наружу, все равно она будет звучать в голове, он вынесет ее с собой, он налит ею до краев, и сосуд запаян — не расплескаешь.

Павел одернул себя — не рановато ли психовать? Если это пытка, то она только началась.

Послышался посторонний звук.

Пластмассовый козырек, прикрывавший снаружи широкий вырез в двери, был откинут. На Павла смотрели спокойные глаза. Они исчезли, и в вырез вдвинулось нечто похожее на поднос. Павел вскочил, подошел и принял поднос из гибкого белого пластика. Он был голоден и обрадовался, что его собрались покормить, но содержимое подноса мало походило на съедобное. Со странным чувством глядел Павел на синюю булочку и на четыре синие сосиски. Поставив поднос на полку, он разломил булочку. Она была и внутри ядовито-синего цвета. Он отломил кусок, пожевал — по вкусу булочка была выпечена из нормальной белой муки. Пресновата немного, но есть можно. Сосиски тоже имели нормальный вкус. Но цвет, цвет…

Он съел все это, зажмурясь. Потом отдал через щель поднос и получил низкую широкую чашку с кофе. Кофе был настоящий, натуральный, натурального цвета.

Итак, теперь ясно, что ему предстоит: жизнь вне времени в обесцвеченной музыкальной шкатулке и причудливо расцвеченная пища. Это могли придумать только люди с воображением параноика.

Павел не мог бы сказать, сколько дней и ночей продолжается его заключение. Время можно было бы хоть приблизительно измерять промежутками между завтраком, обедом и ужином. Но ни завтраков, ни обедов, ни ужинов в привычном смысле слова здесь не было. Его кормили в неопределенные часы, никакой регулярности не соблюдалось. И пища была однообразна, как музыка.

Он оброс бородой и очень похудел.

Он отдал бы десять лет будущей жизни, чтобы только знать, какое сейчас число, сколько времени.

Он перестал делать зарядку, потому что это было бессмысленно. Зарядку нужно делать утром. А у него нет утра, нет дня, нет ночи. Ничего. Только похоронная музыка, барабан и белый люминесцентный свет.

…Павел шагал из угла в угол, когда музыка вдруг умолкла. Это испугало его сильнее, чем может испугать человека пушечный выстрел, раздавшийся в гробовой тишине.

Павел вздрогнул и застыл, напряженно приподняв плечи. Было невероятно тихо. Он слышал, как часто бьется у него сердце.

Вместо музыки возникло шипение, а потом он услышал русскую речь. Это было невероятно! Павел весь сжался, слушая.

Сначала он не осмысливал слов, просто слушал, впитывая их всем существом, и лишь постепенно сообразил, что скрытые в стенах динамики воспроизводят магнитофонную запись его допроса на детекторе. Свой голос он не узнал, зато хорошо узнал голос Себастьяна и Александра.

Снова шипение, и разговор повторился. Это была вторая серия вопросов. Павел слушал, боясь пропустить хоть звук.

«— У вас есть мать? — Да. — Вы любите ее? — Да. — Зароков работает шофером такси? — Я не знаю, как тут отвечать. Не знаю никакого Зарокова. — Ну ладно, пошли дальше. — Вы коммунист? — Нет! — Не орите, молодой человек. Спокойнее. — Вы ездили за пробами земли? — Да. — Вы вор? — Да. — У вас есть жена? — Нет. — Леонид Круг получал телеграмму в доме отдыха? — Да. — Дембович познакомился с вами в ресторане? — Да. — Вы сегодня завтракали? — Да. — Вы рассчитывали попасть за границу? — Нет».

От наступившей тишины Павел оглох. Он не мог понять, то ли действительно потерял слух, то ли тишина настолько глубока и безгранична, что можно слышать ток крови в жилах. Тревога начинала овладевать им. Он с сожалением отметил, что в эти моменты перестал наблюдать за своим настроением словно бы со стороны, как делал все время. Внезапная перемена вышибла его из колеи… Нельзя терять контроль над собой в его положении. Чуть ослабишь тормоза — и покатишься под уклон неудержимо.

Для чего им понадобилось напоминать ему о допросе? Хотят этим сказать: голубчик, ты попался?

Павел смотрел на дверь, когда она открылась. Впервые за… за сколько же дней?

В камеру вошел Себастьян. Внимательно оглядел Павла, и по выражению его красивого лица можно было понять, что он нашел заключенного именно таким, каким ожидал найти. Во всяком случае, не удивился. Одет Себастьян был безукоризненно. Он принес с собой запах табака и свежей зелени.

— Ну, как дела? — спросил Себастьян. Его голос доносился, как сквозь подушку.

В горле у Павла пересохло. Он не мог вымолвить ни слова, он, похоже, разучился говорить.

— Какое сегодня число? — наконец произнес он.

— Не имеет значения, — ответил Себастьян, но, подумав, прибавил: — Вы здесь уже пять дней.