Солдаты невидимых сражений - Страница 5

Мы с Денисовым искренне расхохотались. Эркварт сделал вид, что именно в этот момент ему потребовалась кожаная книжечка — записать слова грозного большевика, и он обидчивым тоном сказал:

— Пифагор — это, конечно, иносказательно. Браво, браво, мистер Дзержинский! Вы имеете в виду истину Ленина… Та-ак… Ну а мы в Европе…

— Помилуйте, — иронически возразил Феликс Эдмундович. — Разве вы можете пожаловаться, что вас кто-нибудь здесь оскорбил?.. Однако, — перешел он на другой тон, — я ведь хотел сказать вам и кое-что другое. Не думаю, чтобы вы возражали против того, что я скажу.

— Хотел бы этого, мистер Дзержинский…

— Товарищ Денисов, — обратился к нему Феликс Эдмундович. — Напишите краткое постановление об освобождении господина Эркварта!

— Да-а?.. — вскрикнул от неожиданной радости журналист.

А Никита Денисов остолбенел:

— Не понял я, Феликс Эдмундович…

— Очень просто: об освобождении, — повторил Дзержинский. И, обращаясь уже к оживленно заерзавшему иностранцу, продолжил: — Господин Эркварт, ваше посольство обратилось с просьбой к Советскому правительству о вашем освобождении. Вот официальное письмо, — указал он на пакет, лежавший на столе. — Здесь ничего, правда, не говорится о вашей невиновности, и это умно…

— А о чем же там говорится?

— Там говорится об обмене вас на одного нашего весьма уважаемого товарища, большевика, старого революционера. Его не выпускали на родину, в Россию, а месяц назад ваши власти посадили его в тюрьму. И вот теперь…

— Квит на квит? — рассмеялся порозовевший Эркварт.

— Нет, представьте, — приберегая иглу насмешки под конец, возразил ему Феликс Эдмундович. — Вы льстите себе. Вместо одного нашего товарища ваше посольство требует четырех своих задержанных агентов. Очевидно, наш товарищ и на английских весах значит гораздо больше, чем каждый из вас четырех. А вы в этой четверке — последний!

Эркварт деловито спросил:

— Какова будет техника обмена?

— Это мы завтра выясним. Равно, как и срок вашего отъезда из России, — ответил Дзержинский.

Он пробежал глазами протокол, составленный Денисовым, и сказал:

— Распишитесь здесь, господин Эркварт.

И он передал ему протокол.

Эркварт отставил в сторону трость, которую держал между колен, и потянулся к перу.

— Нет, я внимательно прочту, что здесь написано…

— Да уж читайте как хотите, — ворчливо отозвался Никита.

Он порывисто встал и, зацепившись сапогом о нижнюю перекладину кресла, пошатнулся и сбил на пол прислоненную к столу трость Эркварта. Но тотчас же поднял ее и, держа в руках, нервно зашагал по комнате. Эркварт вздрогнул и быстро повернул голову в его сторону.

— Я не могу разобрать ваш почерк, мистер Денисов, — сказал он. — Прочтите, пожалуйста.

Неожиданное беспокойство Эркварта, его непроизвольно скошенный взгляд, устремленный на трость, попавшую в чужие руки, — все это мгновенно было замечено Дзержинским.

— Помогите ему, товарищ Денисов, — распорядился он и взял из его рук желтую трость.

Что-то пробормотав, Эркварт торопливо подписал протокол.

— Вот, пожалуйста…

— Какая красивая палка у вас, — рассматривая ее, сказал Дзержинский.

— Подарок приятеля, помощница моей больной ноги… Мистер Дзержинский, разрешите угостить вас моей хорошей папиросой?

— Но она очень легкая…

— Напротив, табак крепкий, первого сорта…

— Нет, она очень легкая, чтобы опираться на нее… Я это… о вашей палке, господин Эркварт, — не спуская с него глаз, сказал Дзержинский и неожиданно перебросил ее мне: — Посмотрите, дорогой Кузин!

— Набалдашник отвинчивается? — спросил я, только сейчас оценив исключительную наблюдательность Феликса Эдмундовича.

— Предполагаю, — коротко бросил он.

— Вероятно, отвинчивается, — из последних сил стараясь сохранить спокойствие, кивнул головой Эркварт. И безразличным тоном добавил: — Иногда такие трости бывают полые…

Я отвинтил туго притертый серебряный набалдашник. Настолько туго, что я даже повредил, сломав частично, нарез деревянного винта. Трость действительно была полой, и в ней, увы, ничего не оказалось. Тщательный осмотр набалдашника дал те же результаты. Денисов и я не сумели скрыть своего разочарования, Эркварт — своего явного удовлетворения.

— Получайте… — хмуро сказал Дзержинский, протягивая владельцу его разобранную на две части, поврежденную трость. — И простите за невольную поломку… Но если эта палка вам дорога как память о вашем друге, приятеле, оставьте ее: через час вам ее здесь починят, — добавил он.

— Благодарю. Но она действительно дорога как память о нынешнем дне, мистер Дзержинский, и поэтому я ее унесу с собой, — не без яда ответил обладатель трости.

Он схватил ее, а набалдашник сунул в карман пальто.

И вдруг теперь, когда, казалось, закончился безуспешно наш поединок с врагом, раздался резкий, надтреснутый от волнения голос Дзержинского:

— Положите обратно, Эркварт! Каждая палка о двух концах!..

И он сам, взяв трость из рук побагровевшего врага, стал быстро отвинчивать ее металлический наконечник. Да, каждая палка о двух концах!.. И второй, нижний конец ее тоже оказался полым… Из трости были извлечены несколько бумажек, свернутых трубочками.

— Эге, что это? — заглядывая через плечо Дзержинского, воскликнул Никита. — Чистые бланки удостоверений о немецком подданстве… Записка Гоца… да не простая! Феликс Эдмундович, ведь что же это… Какой-то Павлов выделяется для… для террористического акта против товарища Ленина?!

— А это что? — не сразу понял я содержание папиросного листа с нанесенными на него знаками, сделанными разноцветными карандашами.

— Это?.. Это, Кузин, дислокация. Помните, точно такую же солдат принес? Ну, что вы скажете теперь, господин Эркварт?

И в этом суровом вопросе Дзержинского уже звучал приговор.

— Почему вы решили, — спросили мы Феликса Эдмундовича, когда остались одни, — что нужно осмотреть и нижний конец трости?

— Это результат некоторой необходимой в жизни наблюдательности, — ответил он просто. — Обычно наконечник приколачивается гвоздиками, здесь же их, как видите, нет, — продемонстрировал он знакомую нам трость. — Однако наконечник можно также плотно набить, но в этом случае он бывает легким, прочно охватывающим дерево, а не таким, как этот: сравнительно тяжелый, медный. Такой не прибить вплотную со всех сторон, он бы не держался. Значит, подумал я, он может держаться только на винте. Но Эркварт помог мне продолжить мою догадку. Вы заметили, как он успокоился, когда вы, Кузин, спросили его, отвинчивается ли набалдашник? Подозрительное самообладание! А до этого момента он явно выдал себя, как только трость попала в руки товарища Денисова. «В чем же дело?» — подумал я. Разгадка пришла в ту минуту, когда я отдал ему трость в разобранном виде. Естественно, казалось бы, навинтить набалдашник на палку… пусть даже нарез винта немного испорчен, но все равно Эркварт видел, что набалдашник можно приделать так, чтобы держался. Машинально, по привычке это сделал бы другой человек… Во всяком случае, попытался бы это сделать. А он — нет. Положил без раздумья ненужный набалдашник в карман (не оставлять же его у меня на столе) и сразу же ухватился за трость. Без серебряного набалдашника какая в ней ценность? Но самое главное, что я увидел: он перевернул трость, ухватил ее нетронутый нижний конец, зажав его в кулаке. Он инстинктивно хотел закрыть от нас ту часть вещи, которая, благодарил он бога, осталась нами нетронутой… Ну а когда я еще предложил отремонтировать сию штуку, — Дзержинский отбросил ее в угол, — и он отказался, я и сказал тогда, что палка о двух концах! — закончил он свое объяснение.

Когда мы остались вдвоем, Феликс Эдмундович посмотрел на меня смеющимися глазами, подергал свой золотистый ус и спросил:

— Ну, теперь вы понимаете, Кузин, какой каверзной державе мы подложили крупную свинью?

Я удивился этому простому вопросу — ну как же тут было не понять?