Солдаты невидимых сражений - Страница 10

К полудню на Большую Лубянку вернулся Дзержинский. Узнав о случившемся, он вызвал Орленко.

Следователь вошел в кабинет Председателя ВЧК. Феликс Эдмундович обедал. Увидев вошедшего, отодвинул в сторону миску с супом, поправил сползшую с плеча шинель. Сузившиеся продолговатые глаза его нацелились на Орленко.

— Рассказывайте, — потребовал он.

Следователь говорил долго и сбивчиво.

— …Когда же этот гад сказал, что чекиста можно купить, я хотел его тут же прихлопнуть, — признался он, заканчивая свой рассказ.

— А вы, — слегка усмехнулся Дзержинский, — ждали, что он начнет превозносить заслуги ВЧК и восторгаться нами? И знаете, кого вы обрадовали? Прежде всего врага. Значит, не так уж сильны чекисты, если поступают подобным образом.

— Феликс Эдмундович! Он же контра. Стоит ли с ним антимонию разводить?

— Да, он из породы шакалов. Но и враги, и друзья должны знать, что ВЧК рождена Октябрем. Это — закон. Это — правый пролетарский суд. Мы не царская охранка. Ни в мире врагов, ни в мире друзей мы не можем, не имеем права компрометировать себя.

Орленко потупил глаза.

— И еще. Посудите сами. Сегодня вы ударили диверсанта. А завтра? Вы убеждены, что не ударите под горячую руку невиновного человека? Идите и подумайте об этом.

Вслед за Орленко к Дзержинскому вошел Михайлов — опытный чекист, старый революционер, товарищ Дзержинского по сибирской ссылке. Орленко был подчиненным Михайлова.

— Что нового на заставе Соболя?

— Пока спокойно, Феликс Эдмундович.

— Соболь поправился?

— Еще лежит. Но рвется в строй.

— Заставе надо помочь, — озабоченно сказал Дзержинский.

— Кое-что уже сделали. — Михайлов перелистал свой блокнот. — Подбросили патронов, продуктов…

— Хорошо, — удовлетворенно сказал Дзержинский. — А что будем делать с Орленко?

Михайлов молчал.

— Что, трудная задача?

— Трудная, Феликс Эдмундович.

— И неразрешимая?

Михайлов пожал плечами.

— Человек он честный, — убежденно сказал Михайлов. — И безусловно, преданный нашему делу.

— Значит, оправдать?

— Вообще-то, — начал было Михайлов, но Дзержинский не дал ему договорить:

— Будем судить!

— Судить? — удивленно переспросил Михайлов.

Морщинистые щеки его раскраснелись, и на них явственно выступили отметинки оспы.

— За Орленко я тоже ручаюсь, — уже спокойнее продолжал Дзержинский. — Думаешь, мне он не дорог? Но ради чистоты нашего общего дела надо судить. Эту болезнь нужно лечить в зародыше, чтобы не перекинулась дальше. — Дзержинский замолчал, потом добавил: — Да что я тебя убеждаю? Ты же и сам так думаешь. Верно?

— Верно, — негромко ответил Михайлов.

Оставшись один, Дзержинский долго ходил по кабинету, размышлял. А вечером зашел к Орленко. Тот сидел мрачный. Не ожидая вопросов, заговорил:

— Все продумал, Феликс Эдмундович. Погорячился, конечно…

— Вести следствие поручено другому следователю, — медленно и раздельно, стараясь пересилить в своем голосе участливые нотки, сказал Дзержинский. — А вас я решил посадить под арест. На пять суток с исполнением служебных обязанностей. А потом предать товарищескому суду.

— Феликс Эдмундович, как же это? Да я всю жизнь за Советскую власть…

— И знаете что, Орленко? — не отвечая на вопрос, добавил Дзержинский. — Обвинителем на этом суде буду выступать я. — Он тяжело поднялся со стула и заходил по кабинету.

Орленко, не отрываясь, смотрел на его слегка сгорбленную спину: он чувствовал, что Дзержинский разволновался и теперь будет долго и мучительно кашлять.

На товарищеский суд пришли все сотрудники ВЧК. Сначала говорил Орленко.

— Я виноват… Но не пойму одного. Как же это? Они в нас стреляют, а мы их и пальчиком не тронь?

В зале зашумели.

— Логика! — воскликнул молодой чекист Максимович, вскакивая с места, и заговорил горячо, отчаянно жестикулируя. — Лично я не стал бы наказывать нашего товарища из-за диверсанта. Прочь гуманизм, когда передо мной враг!

— Не слыхал я такого слова… — неуклюже поднялся со стула чекист Голубев. Он незадолго до этого пришел работать в ВЧК прямо с завода, и было заметно, что все еще не может привыкнуть к окружающей обстановке. — Заковыристое такое… Максимович тут сказал…

— Гуманизм! — весело крикнул кто-то.

— Во-во, — обрадовался Голубев, — гуманизм. Ну а вот что такое закон — знаю. Советская власть его утвердила? Точно! И сам Владимир Ильич как учит? От закона — ни на шаг. Правильно я рассуждаю?

— Правильно! — раздались голоса.

— Ну так чего еще надо? — почувствовав поддержку товарищей, продолжал Голубев. — По закону поступил Орленко? В глаза ему скажу: не по закону, хоть он самый мне лучший друг. Вот и весь гуманизм…

К столу быстрыми шагами подошел Дзержинский. Глаза его горели, худые щеки запали еще сильней, от больших выпуклых надбровий к носу спустились жесткие, упрямые складки.

— Товарищи! — начал он глуховато. — Конечно, границу перешел враг. Стрелял, сопротивлялся. И мы вправе обрушить на него наш пролетарский меч. Мы не слюнявые интеллигентики, не толстовские непротивленцы. Изменников, диверсантов, вражеских лазутчиков будем уничтожать беспощадно. Но, — Феликс Эдмундович сделал резкий жест, как бы подводя итог сказанному, — незаконных методов следствия не допустим. Добиваться правдивых показаний нужно неумолимой логикой, неопровержимыми фактами и уликами. Истеричности и издевательским хитросплетениям врага мы должны противопоставить стальные нервы и искусство наших чекистов. — Голос Председателя ВЧК звенел. — Наш следователь нарушил социалистическую законность. Поэтому мы и судим его сегодня. Орленко — боевой товарищ, верно. И я его не просто уважаю — люблю. Но мы должны помочь ему стать настоящим чекистом.

Дзержинский снова передохнул. Он слегка притронулся длинными тонкими пальцами к левой стороне груди, словно пытаясь сдержать учащенное биение сердца, и закончил:

— Помните, товарищи, каждого, кто нарушит советскую законность, добытую в огне революции, мы будем рассматривать как человека, посягнувшего на основы нового общественного строя!

Феликс Эдмундович сел, но тут же снова встал. Чувствовалось: он не сказал еще самого главного.

— Я должен подчеркнуть вот что. — Глаза Дзержинского загорелись ярче, что-то орлиное и вместе с тем доброе и чистое было в них. — Законность — это директива нашей партии, товарища Ленина. ВЧК никогда не нарушала партийных директив, она всегда была, есть и будет слугой и бойцом партии! И работать здесь может лишь тот, у кого холодная голова, горячее сердце и чистые руки!

— Правильно! Верно, Феликс Эдмундович! — взорвался гулом одобрения переполненный зал.

Слово предоставили Орленко. Он шел к столу и почему-то именно сейчас с особой болью вспомнил, как долго и надрывно кашлял Дзержинский тогда, в кабинете, и нестерпимая досада охватила его…

Когда Михайлов поставил на голосование предложение Голубева: вынести Орленко суровое порицание, взметнулся лес рук.

…Между тем события шли своим чередом. После тщательного расследования Эрни раскрыл все карты. За тяжкие преступления перед Советской властью по приговору трибунала он был расстрелян. Ядро контрреволюционной организации, с которой диверсант должен был установить связь, арестовано.

Орленко долго еще продолжал работать в ВЧК и всегда с гордостью говорил о себе:

— Прошел школу Дзержинского.

Близилась осень 1919 года. Вячеслава Менжинского неожиданно вызвали в Москву. О причине вызова он мог только догадываться. Еще на апрельском Пленуме ЦК при обсуждении вопроса об организации обороны Советской России было признано необходимым укрепить политорганы фронтов и Реввоенсовета. Пленум тогда принял решение направить Менжинского в политотдел Реввоенсовета Республики. Но начавшееся наступление Деникина задержало Менжинского на Украине.