Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2) - Страница 175

Хорошо, что сюда пока не дошли никакие слухи, только этого не хватало! Хотя знаешь, что все на тебе чистое, и сама чистая, и понимаешь, как врач, что не можешь его заразить, а все равно сначала, когда садилась сегодня к нему на койку, в первую минуту боялась и дотронуться и прижаться, и только потом преодолела в себе эту глупость. Господи, хоть бы это было воспаление легких, что угодно, только не тиф!

- Пора идти, - повторила она, посмотрев на его часы с черным циферблатом, которые он в прошлый раз подарил ей и заставил надеть на руку. - Росляков сказал, чтобы я в четырнадцать ровно была уже у машины. Он к этому времени кончит тут, в госпитале, все свои дела.

- А ты сходи посмотри. Может, он еще задержится.

- Не задержится, он у нас точный.

Синцов понимал, что теперь говорить что-нибудь еще значит мучить ее, и, когда она встала с койки, молча встал вслед за ней.

- А вставать и ходить надо поменьше, - нравоучительно сказала она. - У тебя еще недавно была температура.

- Ладно, учту на будущее.

- А докторов, между прочим, надо слушать.

- Ну какой ты мне доктор! Сама подумай, ну какой ты мне доктор? - Он здоровой рукой загреб ее за плечи и прижал к себе так, что она счастливо задохнулась, но все-таки сказала:

- Осторожно, ту руку заденешь!

Они вышли из палаты и остановились у дверей в коридоре.

- Здесь дует, - сказала Таня.

- Ну и ладно.

Теперь они говорили громко, а в палате все время говорили вполголоса, хотя двое соседей Синцова - оба ходячие - шлялись где-то по другим палатам, а третий сосед спал, накрывшись с головой одеялом. Но им, то одному, то другому, казалось, что он не спит.

- И куда вы сейчас поедете? - спросил Синцов.

Она сказала, что поедут с Росляковым еще дальше, на железную дорогу, проверять эвакоприемник.

- А оттуда?

- А оттуда, наверное, мимо вас обратно.

- Хоть бы вдруг какие-нибудь снежные заносы! - сказал он. - Вернулись бы к вечеру сюда и застряли у нас на всю ночь.

- А ты меня не мучай. - Она подняла на него глаза. - Я сама этого знаешь как хочу? - Сказала то, что почувствовала, и обрадовалась своему чувству: "И ничего я не заболела, просто показалось. А жар, потому что все время думала об этом".

- Ладно, виноват, - сказал он.

- Если бы я могла что-нибудь придумать, я бы придумала. Понял?

- Понял, товарищ доктор.

- Не зови меня "товарищ доктор", а то я тебя стукну. И вообще нечестно вдруг заводить такие разговоры, когда мне надо идти.

- Ну иди, раз надо. - Он прихватил ее правой рукой, приподнял и поцеловал в губы. Потом отпустил и улыбнулся.

А она, с испугом почувствовав, какие у него холодные губы, поняла, что - нет, не показалось, у нее самый настоящий жар. И, ничего не сказав, быстро повернулась и пошла.

Синцов вернулся в палату и, как был, в халате, лег на койку и укрылся с головой одеялом.

Да, он любил ее, и эта скоропостижная, ни на что не похожая любовь сильнее всего, что было до сих пор в его жизни, сильнее даже той большой и долгой любви, которая у него была к Маше. В глубине души у него еще не исчезло ощущение греха сравнения, и, однако, он уже не впервые мысленно сравнивал их. И ему все чаще казалось, что эта новая любовь сильнее той, прежней. А может быть, просто необходимость в другом человеке, существовавшая в нем самом, была сейчас, в середине войны, сильней, чем тогда, и от этого и любовь казалась тоже сильнее.

Когда она сегодня пришла к нему, то сразу, почти с первых слов, призналась:

- Я такая счастливая, что ничего не могу с собой поделать!

Сказала так, словно что-то должна делать с собой, чтобы не чувствовать себя такой счастливой. А что надо делать, когда человек чувствует себя счастливым? Разве что-нибудь надо делать? Наоборот, как раз ничего и не надо делать!

Все-таки глупеешь, когда лежишь в госпитале! Невольно начинаешь думать о самом себе гораздо больше, чем на войне, и глупеешь от этого. И без всего того, к чему привык у себя в батальоне, начинаешь чувствовать себя песчинкой. Не на войне, а в госпитале - вот где действительно чувствуешь себя песчинкой, хотя как раз тут больше всего думаешь и заботишься о самом себе.

На этот раз война все-таки добилась своего - укоротила тебя, списала! А если не хочешь смириться с этим, это теперь твое личное дело. Думаешь, война без тебя не обойдется? Надо будет - вполне обойдется.

Он подумал об этом ожесточенно и с долей самоуничижения. Но и в этом ожесточении, и в этом самоуничижении было что-то несправедливое, он сам чувствовал это. "Что значит - обойдется, не обойдется? При чем тут это? Разве я прошу, чтобы меня не демобилизовывали, потому, что не могу обойтись без войны? Да я мечтаю обойтись без нее! Я готов хоть завтра обойтись без нее, если завтра вообще все кончится. Не в этом дело, и никакой у меня привычки к войне нет. Это вообще глупости - привычка к войне. Просто у меня есть привычка быть на войне, раз она идет. Разные люди лежат в госпиталях. Одни психуют, что им уже не вернуться в строй, а другие, наоборот, переживают, боятся своего возвращения на войну, жалеют, что рана недостаточно тяжелая, чтоб уволили вчистую. И если бы можно поменяться ранами, некоторые бы поменялись. Но меняться ранами никому не дано, и каждого при выписке ждет то будущее, какое ему выпало. А совпадает оно с твоим желанием или не совпадает, этого жизнь не спрашивает. И пойти ей наперекор не так-то просто".

Утром и вечером в госпитальном коридоре хрипит и трещит черная тарелка громкоговорителя, и все, кто способен передвигаться, сходятся и сползаются к ней. Каждый день отбираем обратно город за городом и на Кавказе, и на Дону, и на Украине.

Конечно, командующий армией может в ответ на рапорт и оставить тебя в армии, найти подходящую должность. Если захочет. А вот если в ближайшие дни ваш госпиталь свернут, а раненых растасуют, тут за одни сутки можно оказаться за пределами и армии и фронта. И напоминать о себе не отсюда, а оттуда, писать повторные рапорты - наполовину дохлое дело! Может выйти и так: в конце концов добьешься, а попадешь не в свою армию. Лишь бы все сложилось так, как хочется! А рука ничего, с такой рукой на войне еще можно жить.

Он вспомнил выписавшегося вчера майора-артиллериста, начальника штаба полка. Попал в их палату по поводу легкого осколочного ранения в голову, а до этого, зимой сорок первого, потерял под Москвой руку - вместо своей кисти была теперь "казенная", обтянутая черной кожей.

- Видишь, как управляюсь ею, - вчера перед своей выпиской весело хвалился он, ловко прихватывая и прижимая черной "казенной" рукой разные предметы: краюху хлеба, полотенце, папиросы, спички. И спички зажигал, и давал прикуривать, и брился сам опасной бритвой, "казенной" рукой оттягивая кожу...

Синцов вспомнил однорукого майора, улыбнулся в темноте под одеялом какие хорошие люди живут на свете! - и вдруг почувствовал, что кто-то подошел к койке. Сначала подумал: сестра - хочет поставить градусник, но когда приоткрыл одеяло, оказалось - над койкой стоит замполит госпиталя, пожилой старший политрук, тот самый, про которого он шутя говорил сегодня Тане, что готов на худой конец занять его место.

- Вставай, капитан! Давай бриться!

- А я бритый.

- Тогда порядок! Командующий приехал. Ходит по палатам, лежачим ордена вручает. О тебе спросил, скоро посетит!

Синцов сел на кровати и стал здоровой рукой подтягивать надетые поверх кальсон нитяные госпитальные носки.

- Наверное, по рапорту твоему, - сказал замполит, знавший о рапорте, который Синцов направлял через него, и прислушался к голосам в коридоре. Идут! Койку оправь!

Серпилин вошел в госпитальном халате, надетом поверх кителя. За его спиной остановились начальник госпиталя и адъютант.

Синцов встал с койки и вытянулся.

- Рад, что живой, здоровый и из нашей армии не выбыл, - сказал Серпилин.

- Еще не вполне здоровый, товарищ командующий, - сказал из-за его спины начальник госпиталя.