Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2) - Страница 170

Серпилин повернулся и увидел, что жена сына стоит в дверях, все в том же бумазейном платье и валенках. Видимо, не ложилась, ждала его возвращения.

- В комнате поедите, - сказала она. - Я чай подогрею, завернутый стоит.

- А ты чего не спишь? Кто тебя об этом просил?

Она ничего не ответила, только шире отворила дверь в комнату и сказала:

- Заходите.

- Дочку не разбудим?

- Нет. Ей только заснуть, а потом... - Она махнула рукой.

Серпилин вошел в комнату, посмотрел на диван, на котором в головах лежала подушка, а в ногах разостланная газета - на случай, если он приляжет, не раздеваясь, а рядом на стуле были сложены простыне и одеяло на случай, если разденется, - потом бросил взгляд на кровать. Девочка спала там, где ее уложила мать, завалившись в уголок. Остальная постель была не смята. Значит, мать не ложилась, ходила-бродила. Всего пятый день, как узнала. Другие еще голосить не перестают.

Серпилин сел за стол; жена сына сняла с настольной лампы прикрывавшие ее газеты.

- Чего от нас ночевать уходите? Выходит, мы вас выжили.

Он повернулся, не хотел этого разговора при Грише, но мальчика не было: пошел за своей картошкой.

- Не будь дурой. К товарищу иду. Новости по службе - хочу поделиться. Не сюда же его звать, у вас над головой сидеть.

- А вы сидите, я в коридор уйду, - возразила она.

Да, сын был не дурак, что эту выбрал. А может быть, не он ее, а она его? Это только по привычке так думают, а на деле кто посильней душой, тот и выбирает.

- Ты не обижайся. Сама посуди: удобно ли человеку, чтобы он пришел, а ты в коридоре сидела? А разговор с ним должен быть с глазу на глаз. Чай подогреть хотела, иди подогрей, мне идти надо.

Она молча вышла, а Гриша, разминувшись с ней в дверях, вошел со своей картошкой.

- Сам-то ел?

- Ел.

- Значит, с новой хозяйкой познакомились? - спросил Серпилин, принимаясь за картошку.

- Познакомились, - сказал Гриша и, словно угадав, что Серпилин хочет знать его мнение о ней, добавил: - Она ничего, трудовая.

- А мать что о ней думает? - спросил Серпилин.

- А ничего мать о ней не думает. Мать только об отце и об отце.

- Не успокаивается?

- Наоборот.

Мальчик опять горестно мотнул головой.

- Как успехи? - спросил Серпилин.

- Я вам первого числа письмо написал. За весь январь месяц.

- Не успел получить. Придется доложить устно.

- Кругом пять, только по немецкому три.

- Почему по немецкому три?

- Заниматься им неохота.

- Ну, это ты брось, это со мной не пройдет. Мне самому с ними заниматься неохота, а приходится.

- А я ничего не говорю, - сказал Гриша. - Я эту тройку исправлю.

- Садись, чего стоишь?

Мальчик сел, положил руки на стол. Серпилин заметил, что хотя они и чистые, но в царапинах и ссадинах, как и в прошлый раз, - угольная пыль.

- Опять уголь разгружали?

- Ага.

- Тогда извиняюсь, что сказал тебе "шляешься".

- Шляться некогда, - сказал мальчик. - За январь девять раз разгружали. Топить стали все же больше.

Сказал с достоинством, как будто это именно от него зависело. А впрочем, по сути дела, так оно и есть.

- Им вчера картошку за это выдали, - сказала вошедшая с чайником жена сына. - Вот он вас и угощает. А вчера нас угощал.

- При чем тут это? - недовольно сказал Гриша тоном старшего, разговаривающего с младшей. - Молчала бы лучше.

Серпилин уже расправился с картошкой; тогда, перед вызовом, пообедал сам не заметил как, а сейчас оказалось, действительно голоден. Жена сына налила ему чаю, и он, быстро отхлебывая глоток за глотком, спросил у нее:

- Когда завтра на фабрику пойдешь - с утра?

- Нет, мне в обед велели, - ответила она, и он подумал еще раз о том, о чем уже думал: правильно, пусть идет; аттестат буду переводить, а идти все равно пусть идет.

- Утром приду, застану тебя?

- Застанете. Я чаем вас напою. Может, спать днем ляжете, если не выспитесь. А я с Олей на бульвар пойду, пока спать будете.

- А вы обратно на фронт поедете? - спросил Гриша, когда Серпилин допил чай и встал.

- Да.

- И все время там будете?

- Да пока вроде в тыл отправлять не собираются. Так что пиши, куда писал, полевая почта прежняя. - Серпилин усмехнулся собственному, вдруг вспыхнувшему мальчишескому желанию похвастаться, что едет теперь на фронт командующим армией.

- Тогда ясно, - сказал Гриша.

И за этим "ясно" стояло, что помнит и надеется на обещание Серпилина и поэтому не заводит сейчас лишнего разговора о том, чтобы ехать на фронт. Разговор будет летом, когда кончит семилетку, а пока все ясно.

"Да, ты серьезный человек", - подумал Серпилин. И ему захотелось невозможного и неправильного: теперь же, послезавтра, забрать этого серьезного человека от матери с собой на фронт.

Да, трудно, когда остаешься жить один, даже если командуешь армией и у тебя есть и адъютант, и ординарец, и казенное довольствие, и обмундирование. Очень трудно, когда остаешься один, и хорошо, что жизнь не пустыня.

- Дайте я вам зажигалкой посвечу, - сказал Гриша, когда Серпилин, уже одевшись, открывал дверь.

- Куришь? - спросил Серпилин.

- Бычка оставляют - курю.

Серпилин ничего не ответил. В другое время другому мальчишке ответил бы, а этому рабочему человеку ничего не сказал.

Спустившись на один марш, он повернулся, увидел Гришкино освещенное огоньком зажигалки курносое, совсем еще детское лицо и сказал:

- Напомни, чтоб завтра тебе немецкий трофейный фонарь подарил. В вещмешке у меня. Не забудь!

- Не забуду! - радостно крикнул Гриша и, далеко перегнувшись через перила, вытянул руку с зажигалкой так, чтобы осветить Серпилину всю лестницу до низу.

42

Иван Алексеевич открыл сам. Он был в квартире один.

- Порядка у тебя, я вижу, мало, - сказал Серпилин, когда они, расцеловавшись, прошли из передней в столовую.

Столовая эта была для Серпилина памятью о прошлом. В тридцатые годы он часто бывал с женой у Ивана Алексеевича. Сидели за этим большим столом и вчетвером, и с другими людьми - и теми, кто жив, и теми, кого давно нет. А сейчас тут все переменилось. Стол отодвинут к стене, и на нем настольная лампа, стулья, кроме двух, куда-то вынесены; на широком знакомом диване застелена постель, накрытая знакомой старой буркой, а к буфету приткнута раскладушка.

- Для меня, что ли? - спросил Серпилин.

- Для тебя. Адъютант иногда ночевал тут в прошедшем времени, - сказал Иван Алексеевич.

Серпилин отметил это "в прошедшем времени" и усмехнулся:

- Ночлежка.

- В сорок первом в спальне и кабинете трубы лопнули - перебрался. Пока за лето починили, уже привык здесь.

- Марию Игнатьевну все еще не вызываешь? - спросил Серпилин.

- Теперь вызову. До осени не вызывал - бомбежки бывали, а в последнее время, когда стал, как зуб, качаться, решил еще обождать. Сидела бы рядом и переживала, кому это нужно? Теперь поеду на фронт - вызову. Пусть сидит, ремонтирует. Ей тут до победы делов хватит. Сам знаешь, какая она у меня.

Иван Алексеевич рассмеялся. Серпилин не удержался и тоже улыбнулся, хотя смешного во всем этом было мало, Мария Игнатьевна была хозяйственная женщина, все у нее всегда блестело, и пироги бывали знаменитые, и полотенца хрустели от чистоты, и простыни, если оставался ночевать, - еще не здесь, а когда в Туркестанском округе служили, - были все в крахмале. А вот о чем они говорят с Иваном Алексеевичем, когда одни, и какой частью души он с ней делится, если вообще делится, - этого Серпилин так и не понял за долгое знакомство. А не понимая этого, не понимал и многого другого. А в сущности, не понимал одного: почему живут вместе, хотя оба хорошие люди, для чего нужна Ивану Алексеевичу такая семейная жизнь? Не спрашивал и не говорил с ним об этом - считал лишним. Но зато и не удивился прошлый раз, когда узнал, что он живет в Москве один, не вызывая жену к себе.