Сокровища «Третьего Рейха» - Страница 11

— Розовощекий… розовощекий… — беззвучно двигал губами. — И служил в лагере в Польше…

Он потер лоб, словно старался отогнать зловещие видения, но перед глазами не исчезали сторожевые вышки с пулеметами, ограда из колючей проволоки, мрачные кирпичные бараки.

… С неба сеял холодный и мелкий дождь. Они — это Владимир Игнатьевич Заболотный, работник из белорусского города Мозыря, и он, Сергей Дубровский, который всего лишь полгода назад был старшим сержантом, но, попав в плен, стал заключенным этого лагеря смерти — человек под номером 110182.

Седоголовый Владимир Игнатьевич специально вызвал в уборную Сергея как одного из участников лагерного Сопротивления, и теперь они разговаривали, не боясь третьих ушей. Все в лагере жили надеждой, что терпеть осталось не так уж много. Только что Заболотный принес подтверждение этому: там, на востоке, началось новое наступление, и советские войска подошли к границам Польши.

Дубровский смотрел на серое дождливое небо, и ему вдруг послышался гул канонады, он обрадовался, словно это и на самом деле была канонада, вытянул шею, насторожил уши.

И засмеялся…

Заболотный вдруг схватил его за руку, и Сергей взглянул на него удивленно. Но сразу посмотрел туда, куда показывал глазами Владимир Игнатьевич, и осекся.

На красной кирпичной дорожке, ведущей к баракам, стоял офицер в блестящем плаще. Стоял неподвижно, казалось, не смотрел на них, но поманил пальцем, и они пошли к нему, сразу сникнув.

Сергей узнал офицера еще издалека, поскольку привык видеть эту фигуру, когда заключенные строились на лагерном плацу и тот стоял чуть поодаль от остальных офицеров в черном — вершитель судеб, гауптштурмфюрер СС, комендант лагеря.

Невысокий, толстый, он проигрывал рядом со своими подчиненными, даже манера держать руки в карманах и переступать с ноги на ногу делала его каким–то домашним в сравнении с крепкими надзирателями, белой вороной в черной стае. И сейчас, когда Сергей имел возможность рассмотреть коменданта вблизи, он произвел на него такое же впечатление: розовощекий, как ребенок, и нет ничего грозного во взгляде. Даже улыбается.

Они стояли перед ним — двое мужчин в мокрой полосатой одежде, которая делала их жалкими.

Офицер разглядывал их с любопытством и, Сергею показалось, без злобы: поймал даже веселую искорку в его глазах. Он смотрел на розовые щеки, видел, как двигаются губы коменданта — яркие, пухлые, знал, что эсэсовец что–то говорит, но ничего не понимал и даже не слышал его голоса.

Но почему офицер тычет стеком в грудь Заболотного?

Комендант пошлепал носком сапога по жидкой грязи и спросил нетерпеливо:

— Понял?..

Только теперь Дубровский уяснил, чего добиваются от него, вернее, Сергей понимал это и раньше, понимал все время и слышал, просто казалось, что не слышал, словно были слова и не было их. Он успел даже подумать, что может дотянуться не только до розовых щек (интересно, на самом ли деле они такие бархатные, как кажется?), но и до комендантского горла. Он сделает это быстрее, нежели тот успеет защититься, и, пожалуй, у него хватит сил, чтобы одним рывком разорвать хрящи гортани.

Это желание было настолько сильным, что почувствовал, как онемели кончики пальцев; но все же пересилил себя, а может, просто взял верх инстинкт самосохранения, который заставлял заключенных втягивать голову в плечи и горбиться при виде эсэсовцев, — шагнул назад, ибо не мог сделать то, что заставлял эсэсовец, даже под угрозой самого большого наказания.

И в это мгновение встретился глазами с Заболотным.

Они смотрели друг другу в глаза, может быть, один миг, а может, и больше. Владимир Игнатьевич не подал ему ни одного знака, даже не моргнул; зрачки его расширились, и серые глаза сделались черными. Он приказывал глазами, и Сергей понял его. Поднял руку и увидел, как послушно согнулся Заболотный, не ждал, пока пригнут его к земле, сам стал на колени, погрузив лицо в грязь.

Дубровский прижал его совсем легко и сразу отпустил, но немец толкнул Сергея сапогом в бок и приказал: «Сильнее! Не жалей его!»

Сергей не мог сделать этого, но почувствовал, как от его совсем легкого толчка Заболотный так шлепнулся в грязь, что полетели брызги, — теперь он вполне понял Владимира Игнатьевича и начал тыкать быстрее. Видел только носки сапог коменданта и знал, что тот следит внимательно: толкал Заболотного по–настоящему, но все же вполсилы — хорошо, что комендант не знал, не мог знать, какая сила еще таилась в Сергее.

«Хватит…» — наконец послышался приказ.

Сергей отвернулся, чтобы не видеть окровавленного лица Заболотного, — не мог, не имел права смотреть на него, потому что мог выдать себя, наверняка выдал бы — нервы уже не выдерживали: заплакал бы от отчаяния либо бросился на розовощекого…

Если бы комендант в этот момент смог заглянуть ему в глаза, возможно, уловил бы в них мгновенную улыбку. Сергей застыл в ожидании: видел только комендантские сапоги, нетерпеливо переступающие на месте; это предвещало нечто недоброе, и в самом деле немец выкрикнул зло: «Отомсти ему!..»

На затылок Сергею легла мокрая и холодная рука, грязь потекла по шее. Владимир Игнатьевич надавил ему на затылок, и Дубровский понял, что Заболотный благодарит и подбадривает его. Это взволновало Сергея, какой–то нерв оборвался, он всхлипнул, сам бросился в грязь, бился лицом о землю, стараясь хоть немного приглушить ту боль, что рвалась изнутри с рыданиями.

Сколько прошло времени, не помнил — бился, как в эпилептическом припадке, но вдруг его грубо одернули и остановили. Сергей открыл глаза, заметил, как из носа в кровавую лужу капает жидкая грязь, и капли почему–то красные, никак кровавые. Откуда кровь? Сразу понял и вытер рукавом лицо. Увидев черную спину коменданта, который, не оглядываясь, шагал по кирпичной дорожке, поднял глаза и встретился взглядом с Заболотным.

Лицо Владимира Игнатьевича напоминало кровавое месиво, все в липкой грязи — виднелись только глаза, смотрящие, как всегда, с хитринкой. Он вынул из кармана какую–то тряпку, вытер лицо Сергею и стал вытираться сам.

— Спасибо тебе, парень, не плачь, глупый, еще раз говорю: спасибо… — сказал Заболотный.

Но Сергей всхлипнул, хотя и знал, что самое страшное уже позади и Владимир Игнатьевич прав: стоило ему не послушать коменданта, и этот день стал бы для него последним. А они надеялись выжить, умереть здесь было легко, смерть подстерегала на каждом шагу — непроизвольно Сергей взглянул в сторону крематория, над которым клубилась черная туча, — действительно, сегодня им повезло…

Дубровский осознавал это, но не мог перебороть боль, вырывавшуюся из него хриплыми рыданиями, — эта боль не утихла даже по сей день, хотя после войны уже прошло много лет.

Иногда Сергей получал письма от Заболотного, который работал где–то под своим Мозырем. Сергей знал, что тогда они спасли жизнь друг другу, но раковая опухоль позора все же жила в нем, и он временами даже задыхался от нестерпимой боли, вспоминая вонючую грязь, блестящие комендантские сапоги, и думал, что, может, лучше было тогда умереть…

И сейчас, только вспомнив розовощекого, почувствовал, как знакомая боль пронизала сердце.

Приземистый комендант в блестящих сапогах. Розовощекий человек с улыбкой добряка. Весь мир впоследствии узнал о нем. Гауптштурмфюрер СС Франц Ангел.

Внимательно прочитав письмо еще раз, Дубровский искоса взглянул на Анри. Тот еще брился, для удобства подперев языком щеку. Наверно, прошло несколько секунд, а Сергей пережил, казалось, вновь все лихолетье.

Отложил письмо и сказал:

— Необходимо срочно обратиться к полиции. Есть там знакомые?

Севиль неопределенно хмыкнул:

— Я могу попросить наших уголовных репортеров…

— Не нужно… — Дубровский уже вертел телефонный диск. — Соедините меня, пожалуйста, с комиссаром Диаром. Доброе утро, комиссар. Вас беспокоит Дубровский. Помните, мы встречались в клубе… вынужден напомнить о себе. Наберитесь терпенья, я прочитаю вам один документ.