Соглядатай (сборник) - Страница 113

Нет. Его лицо в тени, на нем ничего нельзя различить, неясен даже цвет его кожи. Кажется, что невысокая волна, продвигаясь, развернет кусок ткани и покажет, одежда ли это, матерчатый мешок или еще что-нибудь, если, конечно, к тому времени не смеркнется окончательно.

И в этот миг свет внезапно гаснет.

Возможно, уровень керосина мало-помалу понижался, но в этом уверенности нет. Меньшая площадь была освещена? Свет стал желтее?

А ведь поршень насоса приводился в действие несколько раз в начале ночи. Неужели выгорел весь керосин? Бой забыл наполнить резервуар? Не указывает ли внезапность явления на то, что из-за некачественного горючего засорился проток?

Так или иначе, заново зажигать лампу слишком сложно, не стоит возиться. Не так уж трудно в темноте пересечь комнату, найти большое бюро и открытый ящик, связки ничего не значащих писем, коробки с пуговицами, клубки шерсти, пучок шелка или очень тонкого конского волоса, похожего на человеческий; потом закрыть ящик.

Шипение лампы прекратилось, и теперь понимаешь, какую важную роль оно играло. Канат, что разматывался пядь за пядью, вдруг оборвался или отцепился, бросив кубическую клетку на произвол судьбы: свободное падение. Звери, должно быть, тоже умолкли, один за другим, в глубине долины. Тишина такая, что самые робкие движения неисполнимы.

Подобно этой ночи без очертаний, шелковые волосы протекают между согнутых пальцев. Удлиняются, множатся, протягивают щупальца во всех направлениях, сматываются в клубок все более и более сложный, но сквозь извивы и кажущиеся лабиринты пальцы скользят с тем же равнодушием, той же небрежностью, с той же легкостью.

С той же легкостью клубок волос разматывается, простирается и падает на плечо послушным потоком, и по нему мягко скользит щетка с шелковыми щетинками, сверху вниз, сверху вниз, сверху вниз, сверху вниз, направляемая сейчас одним лишь дыханием, которого достаточно, чтобы создать в этой кромешной темноте ровный ритм, способный еще что-то измерить, если осталось еще что-то, поддающееся измерению, очерчиванию, описанию, в этой кромешной темноте, вплоть до рассвета, сейчас.

Уже давно рассвело. В нижней части окон, выходящих на юг, полосы света просачиваются в щели опущенных жалюзи. Если солнце осветило фасад под этим углом, значит, оно уже стоит высоко на небе. А*** не вернулась. Ящик комода, слева от кровати, все еще полуоткрыт. Он довольно тяжелый и, задвигаясь, скрипит, как плохо смазанная дверь.

А вот дверь комнаты бесшумно поворачивается на петлях. Туфли на каучуковой подошве бесшумно ступают по плиткам коридора.

Слева от входной двери, на террасе, бой расположил, как обычно, низенький столик и единственное кресло и поставил на столик единственную чашку кофе. Сам бой показался на углу террасы, неся двумя руками поднос с кофейником.

Поставив принесенное рядом с чашкой, он говорит:

– Хозяйка, она не вернулась.

Таким же тоном он бы сказал: «Кофе, он подан», «Да благословит вас Бог» или все равно что. Напевный голос его звучит на одной ноте, так что нельзя отличить вопрос от простого утверждения. Как все туземные слуги, Этот бой к тому же не привык ждать ответа, даже если он о чем-то спросил. Он тотчас же уходит, проникая в дом через открытую дверь, ведущую в центральный коридор.

Утреннее солнце высвечивает насквозь эту среднюю часть террасы, да и всю долину. В воздухе, почти свежем сразу после рассвета, птичьи трели заступают место ночного стрекота, звуковой фон почти такой же, хотя менее слитный, расцвеченный время от времени более мелодичными переливами. Что же до самих птиц, то их не видно, как и цикад, – таков уж их обычай – они укрываются под султанами широких зеленых листьев вокруг всего дома.

На участке голой земли, который отделяет дом от посадок, блестят бесчисленные нити паутины, полные росы; крошечные паучки сплели их между комьями земли. Внизу, на деревянном мосту, что пересекает маленькую речушку, бригада из пяти рабочих собирается заменить бревна, изъеденные термитами.

На террасе из-за угла дома появляется бой, следуя своим обычным маршрутом. В шести шагах позади него идет второй туземец, в шортах и майке, босиком, в старой обвисшей шляпе.

Походка нового персонажа упругая, быстрая и ленивая одновременно. Он идет за своим провожатым к маленькому столику, не снимая невиданного головного убора из фетра, бесформенного, выцветшего. Он останавливается, когда останавливается бой, то есть в пяти шагах позади него, и стоит на месте, свесив руки вдоль тела.

– Господин оттуда, он не вернулся, – говорит бой.

Гонец в мятой шляпе глядит вверх, на балки под крышей, где серо-розовые ящерицы гоняются друг за другом короткими перебежками, внезапно останавливаясь на бегу, склоняя голову набок, распрямляя хвост.

– Госпожа, она сердится, – говорит бой.

Он использует этот глагол, чтобы обозначить любой род нерешимости, печали или заботы. Несомненно, сегодня он подразумевает «беспокоится», но это слово могло бы с таким же успехом означать «гневается», «ревнует» или даже «пребывает в отчаянии». И все же он ни о чем не спрашивает и собирается уже уходить. Однако безобидная фраза, не имеющая точного значения, развязывает ему язык, и он разражается потоком слов на своем родном языке, который изобилует гласными, особенно «а» и «е».

Он и гонец сейчас повернулись друг к другу. Последний слушает, не выказывая ни малейшего понимания. Бой говорит на предельной скорости, будто бы его текст не содержит знаков препинания, но тем же певучим тоном, каким изъясняется по-французски. Внезапно он замолкает. Другой разворачивается и уходит той же дорогой, какой пришел, своей разболтанной быстрой походкой, мотая головой в невиданной шляпе, покачивая бедрами и болтая руками, свисающими вдоль тела, но так и не раскрыв рта.

Поставив грязную чашку на поднос рядом с кофейником, бой уносит все это, проходя в дом через открытую дверь, ведущую в коридор. Окна ее комнаты наглухо закрыты. А*** в такой час еще не встала.

Она выехала очень рано этим утром, чтобы успеть сделать все дела и тем же вечером вернуться на плантацию. Она отправилась в город с Фрэнком, чтобы приобрести какие-то нужные вещи. Она не уточнила, какие именно.

Поскольку комната пуста, нет никакой причины держать опущенными жалюзи, полностью закрывающие все три окна вместо стекол. Все три окна одинаковые, каждое разделено на четыре равных прямоугольника, то есть на четыре секции дощечек; каждая створка содержит по две секции, расположенные одна над другой. Все двенадцать секций совершенно одинаковые: шестнадцать дощечек, скрепленных вместе, приводимых в действие боковой рейкой, расположенной вертикально, вдоль внешнего косяка.

Шестнадцать дощечек из одной секции всегда параллельны друг другу. Когда конструкция опущена, они соприкасаются краями, перекрывая друг друга примерно на сантиметр. Протягивая рейку вниз, мы уменьшаем наклон дощечек, создавая тем самым просветы, ширина которых постепенно возрастает.

Когда жалюзи подняты до отказа, дощечки расположены почти горизонтально, ребрами наружу. Тогда противоположный склон долины показывается в виде последовательных полос, накладывающихся друг на друга, разделенных немного более узкими пробелами. В щель, что находится прямо на уровне глаз, видна купа деревьев с жесткой листвой, на границе плантации, там, где начинается желтоватая пустошь. Многочисленные стволы расходятся лучами в разные стороны, и на них растут ветви с темно-зелеными овальными листьями, которые кажутся нарисованными каждый по отдельности, несмотря на то что они относительно маленькие и их так много. Все это собрание стволов берет начало от одного корня; их колоссальное основание изрезано выступами и расширяется у самой земли.

Быстро смеркается. Солнце скрылось за скалистым пиком, венчающим самый значительный выступ плато. Половина седьмого. Оглушительный стрекот цикад заполняет всю долину – ровный беспрерывный скрежет, звучащий на одной ноте, без обертонов. Позади весь дом стоит пустой с самого рассвета.