Социологический ежегодник 2013-2014 - Страница 16

Понятно стремление социологии как всякой новой дисциплины «застолбить» свое поле деятельности, «замкнуть» его на себя, как это сделал Дюркгейм. Но это одновременно означало бы, что «социальные факты» не имеют никакой вещественно-энергетической, т.е. биогеохимической или информационной составляющей. По сути дела, социальные факты нематериальны или, говоря современным языком, виртуальны. Родилось целое направление в социологии, полагающее, что она изучает не реальную действительность (не важно какую, «естественную» или сконструированную самим человеком), а лишь его представления о ней.

Однако невозможно отрицать, что в основе всех изучаемых социологом структурно-функциональных процессов лежат непрерывно идущие процессы обмена и трансформации одних составляющих нашу жизнь ресурсов (энергии, веществ, ферментов) в другие. На языке естественных наук эти процессы именуются социально-экологическим метаболизмом. Замечу, этот термин употребляли К. Маркс в «Капитале», а также другие представители общественных наук. Отсюда следует (пока в качестве гипотезы) фундаментальный вывод: изучение социально-экологического метаболизма не только в пределах биосферы, но и космоса является ключевым инструментом познания социальной жизни. Звучит, на первый взгляд, непривычно. Но это никакой не органицизм, не редукция социальных процессов к физическим или механическим, а просто более полное понимание структурно-функциональной организации не социума, а биосоциума, социально-природного организма. Поэтому экокатастрофы должны рассматриваться и изучаться как производные от жизнедеятельности биосоциума. Вернадский полемизировал с другим великим русским ученым, И.П. Павловым, который ввел понятие «антропогенная эра». Но, говорил Вернадский, Павлов «не учитывал возможности тех разрушений духовых и материальных ценностей, которые мы уже сейчас переживаем…» (курсив мой. – О.Я.) [там же, с. 217]. «Химизм жизни» – это в равной степени социальный и биогеохимический феномен. Отсюда следует, что причины катастроф и их механизмы порождаются этим «химизмом жизни», главным создателем которых и одновременно их нарушителем является сам человек.

Социологи, в отличие от специалистов-экологов, в том числе гуманитарно-ориентированных, которые всегда занимались социальными проблемами восстановления нарушенных экосистем, этими процессами интересовались мало. Из российских упомяну, прежде всего, Д.Н. Анучина, Д.Л. Арманда, В.В. Докучаева, В.М. Захарова, Н.Ф. Реймерса, В.Е. Соколова, А.В. Яблокова. А из зарубежных – Р. Дюбо, Б. Уорд, Ф. ди Кастри, Р. Мэрфи, Х. Уайта и, в особенности, Денниса и Донелла Медоузов, Й. Рендерса и У. Бернса и других авторов докладов Римскому клубу. Все они, акцентируя свое внимание на природных, социально-экономических или культурных причинах экологических катастроф, весьма мало интересовались проблемой реабилитации нарушенных экосистем. Здесь сказались междисциплинарные и межведомственные барьеры, когда каждая отрасль науки и связанные с ней практики занималась своим узким делом: почвоведы и экологи – мелиорацией, урбанисты – реконструкцией городов, социологи – социальной динамикой и культурными сдвигами. Впервые в качестве теоретической проблема реабилитации социобиотехнических систем была поставлена О.Н. Яницким [Yanitsky, 1982; Яницкий, 1986] в ходе его участия в программе ЮНЕСКО «Человек и биосфера». Однако в годы перестройки и реформ упадок науки и разрушение прежних форм хозяйствования, осложненные чередой катастроф и локальных войн, сделали практически невозможной разработку этой тематики. К тому же предполагалось, что рынок сам решит все трансформационные проблемы в ходе своего развития. Однако полувековая борьба за закрытие Байкальского ЦБК, авария на Саяно-Шушенской ГЭС и пожары лета 2010 г. показали, что проблема реабилитации нарушенных социобиотехнических систем чрезвычайно актуальна для России в теоретическом и практическом отношениях. Фактически речь идет о модернизационно ориентированной реабилитации этих систем.

Основные направления исследований в мировой науке по данной проблеме были следующими:

1) глобальные риски и усиление социального неравенства в регионах и местностях [Россия: Риски и опасности… 1998; Риск в социальном пространстве… 2001; Beck, 1995, 2010; Castells, 2000; Keen, 2008];

2) ожидаемые негативные социальные трансформации социобиотехнических систем всех уровней вследствие изменения климата и усиления социального неравенства [Beck, 2010; Archer, 2010; Stern, 2006], которые неизбежно затронут природные экосистемы и человеческие сообщества;

3) экологическая модернизация: общая теория, региональная специфика, практики, перспективы [Яницкий, 2011; Mol, Sonnenfeld, 2000; Social processes… 1992; Rinkevicius, 2000];

4) самоорганизация человеческих сообществ, подвергнутых риску [Cities of Europe, 1991; Social movements… 2003; Edelstein, 1988];

5) коллективные и индивидуальные лидеры предупреждения экокатастроф с тяжелыми социальными последствиями [Edelstein, 1988; Murphy, 2009];

6) изучение социально-экологического метаболизма в теоретическом ракурсе и применительно к городским экосистемам [The ecology of a city… 1981; Fisher-Kowalski, 1997; Fisher-Kowalski, Haberl, 2007];

7) роль информационных технологий в предупреждении катастроф и создании виртуальных сообществ для помощи пострадавшим и реабилитации экосистем [Castells, 1996];

8) роль международных неправительственных организаций в восстановлении природных экосистем и рациональном природопользовании (например, деятельность международной неправительственной организации «The forest stewardship council»);

9) разработка методов «экологической дипломатии» [Susskind, 1994; Susskind, Cruikshank, 1987];

10) создание интернет-платформ для сбора, обработки и сведения информации из разных источников в унифицированные карты информации об экологических катастрофах и необходимой помощи пострадавшим по аналогии с платформой Ушахиди28;

11) экологическое воспитание детей и молодежи [Beck, 1995; The child in the city, 1979; Fuglesang, Chandler, 1986];

12) изучение локального знания, его структуры и факторов формирования для понимания видения катастрофической ситуации «снизу» [Brush, Stabinsky, 1996; Irwin, 2001].

Я особо хотел бы подчеркнуть важность изучения процессов социально-экологического метаболизма, поскольку формы, методы и ресурсы, требуемые для реабилитации, зависят от многосторонних процессов трансформации одних рисков в другие, их накопления и рассеивания в среде и т.д. Как показывает пример аварии на АЭС Фукусима в Японии, эта катастрофа в той или иной степени оказала влияние на весь мир, на его экономику, политику, идеологические предпочтения, миграционные процессы и многое другое [Бойков, 2011].

Экокатастрофы, если их понимать достаточно широко, как постепенное или внезапное, но в обоих случаях разрушительное воздействие природных катаклизмов или техногенных аварий на человека и среду его обитания, явление, распространенное в новейшей истории [Perrow, 1984]. Чем больше человек своей деятельностью превращает естественную среду в социобиотехническую систему, тем больше сил и ресурсов требуется на ее поддержание, профилактику, что, однако, не гарантирует человека от аварий и катастроф. Но история знает также катастрофы другого рода, затягивавшиеся на десятки лет, как это было, например, в XVI–XVII вв. на Руси, когда голод и холод сначала демобилизовали население, а потом началось Смутное время крестьянских восстаний и бунтов [Ключевский, 2002, с. 7–98; Яницкий, 2007]. Холод, неурожай и последовавший за ним голод были спусковыми крючками Смутного времени!

Как писал об этом периоде русской истории В.О. Ключевский, «тревоги Смутного времени разрушительно подействовали на политическую выправку этого общества… все общественные состояния немолчно жалуются на свои бедствия, на свое обеднение, разорение, на злоупотребления властей… о чем прежде терпеливо молчали. Недовольство становится и до конца века останется господствующей нотой в настроении народных масс. Из бурь Смутного времени народ вышел гораздо впечатлительнее и раздражительнее, чем был прежде, утратил ту политическую выносливость, какой удивлялись в нем иноземные наблюдатели XVI века, будучи уже далеко не прежним безропотным и послушным орудием в руках правительства… XVII век был в нашей истории временем народных мятежей» [Ключевский, 2002, с. 25]. Еще одно принципиальное соображение: «Рекреационный процесс (здесь – процесс обновления, восстановления. – О.Я.) не тождественен ни “возрождению”, ни торжествующему “движению” вперед. К тому же он протекает поэтапно; не случайно после Смуты страна долго содрогалась от внутренних и внешних неурядиц, бунтов, войн, за которыми последовало крепостничество… Рекреационный процесс получает преобладание тогда, когда “человек толпы” соглашается на роль существа, ведомого государством…» [Булдаков, 2007, с. 103, 104]. Понятно, что речь идет о «рекреации вертикальной», которая, восстанавливая относительный социальный порядок, одновременно увеличивает потенциальную опасность возникновения кризисов и катастроф.