Сочинения в двух томах - Страница 31

Клеопа. Пожалуй же, поверь.

Друг. О чем у вас спор?

Клеопа. Ба! А мы нарочпо к тебе… Вот мой товарищ. Пожалуйста, не погневайся.

Друг. За что? «Человек зрит на лицо, а бог зрит на сердце». А Лука где?

Клеопа. Не может понять твоих речей. Он прилепился к Сомнасу при вчерашнем разговоре, а нам твои новинки милы.

Друг. О чем была речь?

Клеопа. Помнишь ли, Филон?

Ф и л о н. Помню. Была речь о бездне.

Клеопа. А–а! Вот слова: «И тьма вверху бездны».

Филон. Потом спор был о каких‑то старых и новых мехах и о вине.

К л е о п а. Один спорил, что бездною называется небо, на котором плавают планеты, а господин Навал кричал, что точная бездна есть океан великий; иной клялся, что через то значится жена; иной толковал учение и проч. и проч.

Друг. Если хотим измерить небо, землю и моря, должны, во–первых, измерить самих себя с Павлом собственною нашею мерою. А если нашей, внутри нас, меры не сыщем, то чем измерить можем? А не измерив себя прежде, что пользы знать меру в прочих тварях? Да и можно ли? Может ли слеп в доме своем быть прозорливым на рынке? Может ли сыскать меру, не уразумев, что то есть мера? Может ли мерить, не видя земли? Может ли видеть, не видя головы ее? Может ли усмотреть голову и силу ее, не сыскав и не уразумев своей в самом себе? Голова головою и сила понимается силою [177].

К л е о п а. Не можно ли поговорить проще?

Друг. Измерить и узнать меру есть одно. Если бы ты долготу и широту церкви измерил саженем или веревкою, как тебе кажется, узнал ли бы ты меру ее?

Клеопа. Не думаю. Я бы узнал одно только пространство материалов ее, а точную ее меру, содержащую материалы, в то время узнаю, когда понимаю план ее.

Друг. Так посему, хотя бы ты все Коперниканские миры перемерил, не узнав плана их, который всю внешность содержит, то бы ничего из того не было.

Клеопа. Думаю, что как внешность есть пустота, так и мера ее.

Друг. Но кто может узнать план в земных и небесных пространных материалах, прилепившихся к вечной своей симметрии, если его прежде не мог усмотреть в ничтожной плоти своей? Сим планом все–на–все создано или слеплено, и ничто держаться не может без него. Он всему материалу цепь и веревка. Он‑то есть рука десная, перст, содержащий всю персть, и пядь божия, всю тлень измерившая, и самый ничтожный наш состав. Слово бо- жие, советы и мысли его — сей есть план, по всему материалу во Вселенной нечувствительно простершийся, все содержащий и исполняющий. Сия есть глубина богатства и премудрости его. И что может обширнее разлиться, как мысли? О сердце, бездна всех вод и небес шпршая?.. Сколь ты глубока! Все объемлешь и содержишь, а тебя ничто не вмещает.

Клеопа. Правду сказать, помню слово Иеремиино сие: «Глубоко сердце человека, паче всех, и человек есть…»

Друг. Вот сей же то человек содержит все! Он‑то утверждает плотские твои руки и ноги. Он голова и сила очей твоих и ушей. А если ему верить можешь, «не отем- неют очи твои и не истлеют уста твои во веки веков».

Клеопа. Верую и понуждаю сердце мое в послушание веры. Но не можно ли хотя маленько меня подкрепить? Прошу не гневаться. Чем выше в понятие невидимости взойду, тем крепче будет вера моя.

Друг. Праведно требуешь, для того что бог от нас ни молитв, ни жертв принять не может, если мы его не узнали. Люби его и приближайся к нему всегда, сердцем и познанием приближайся, не внешними ногами и устами. Сердце твое есть голова внешностей твоих. А когда голова, то сам ты есть твое сердце. Но если не приблизишься и не сопряжешься с тем, кто есть твоей голове головою, то останешься мертвою тенью и трупом. Если есть тело над твоим телом, тогда есть и голова над головою и выше старого новое сердце. Ах, не стыдно ли нам и не жалко ли, что бог суда себе от нас просит, да и не получает?

Клеопа. Возможно ли? Как так?

Друг. Соперники его — идолы и кумиры. Сих‑то, сидя на суде, оправдаем.

Клеопа. Ужасная обида! И ее не понимаю.

Друг. Не понимаешь? Вот сам сей же час будешь судиею против него.

Клеопа. Боюсь. Но пожалуй, подкрепи мне мое неверие о бессмертном теле. Любы мне твои слова сии: «Не отемнеют очи твои…»

Друг. Ну, скажи мне: если бы твое внешнее тело или скотское через 1000 лет невредимо было, любил бы ты плоть свою?

Клеопа. Сему статься нельзя. А если бы можно, нельзя не любить.

Друг. Знай же, что ты себя самого нимало еще не узнал.

Клеопа. По крайней мере знаю, что тело мое на вечном плане основано. И верую сим обещаниям божиим: «Се на руках моих написал стены твои…»

Друг. Если бы ты в строении какого‑то дома план узнал в силу стен его, довольно ли то к познанию совершенного оного дома?

К л е о п а. Не думаю. Надобно, кажется, еще знать и то, для которых советов или дел тот дом построен — бесам ли в нем жертву приносят или невидимому богу, разбойническое ли жилище или ангельское селение?

Друг. И мне кажется, что не довольно понимаешь, например, сосуд глиняный, если разумеешь одну его фигуру, на грязи изображенную, а не знаешь, чистым ли или нечистым наполнен ликером или питием.

К л е о п а. Теперь понимаю, что тело мое есть точно то, что стены храма, или то, что в сосуде череп. А сердце и мысли мои то, что во храме жертвоприношение, или то, что в сосуде вода. И как стены дешевле жертв, потому что они для жертв — не жертвы для стен и череп для воды — не вода для сосуда, так и душа моя, мысли и сердце есть лучшее моего тела.

Друг. Но скажи мне: если бы те стены прекрасные развалилися, погибли ли бы они? Пропал бы тот сосуд, если б его череп фигурный расшибся?

К л е о п а. Тьфу! Сие и младенец разумеет. Конечно, он не целый, если…

Друг. Не радуйся ж, мой Израиль, и не веселися. Заблудил ты от господа бога твоего. Не слыхал ли ты от пророков никогда, что бог суд имеет со соперником своим — землею?

К л е о и а. Да кто может его судить?

Друг. Уже ты дал суд твой на него, уничтожив сторону его.

К л е о п а. Коим образом?

Друг. Кто неправедного оправдал, без сомнения, обидел невинного. А оправдать обоих никак нельзя. Таков‑то судия был, каков ты, Ефрем, которого некто из пророков называет голубом безумным, лишенным сердца [178]. Да и не дивно, потому что по сказке того же пророка, наподобие печи, огпем разожженной, столь все судии страстью к видимости разгорелись, что все паставпики с землею слег- лись, и не было ни одного, который бы был приятель богу.

Клеопа. Умилосердись. Скажи, какой я суд произнес против бога?

Друг. Так! Ты, влюбясь в землю, отдал ей судом твоим то, что единственно богу принадлежит.

Клеопа. Не понимаю.

Друг. Слушай! Голубь темноокпй! Не божия ли есть сила? И не господня ли крепость?

Клеопа. Да кто ж о сем спорит?

Друг. Как же ты дерзнул сказать, что при разбитии черепа сосуд пропал? Смеешь ли сосуд утвердить на прахе, а не в боге? Какая твердость быть может в том, что всеминутно подвержено развалинам и переменам? Не божий ли невидимый перст содержит в стенах прах? Не он ли голова в стенах? Не стена ли вечна, если главное начало ее вечное? Как же ты посмел, уничтожив голову, возвеличить хвост, присудив тлению безвредность, праху — твердость, кумиру — божество, тьме — свет, смерти — жизнь? Вот нечестивый на бога суд и совет! Вот лукавое лукавого змия око, любящее пяту, а не главу Христа Иисуса! «Он есть всяческое во всем…» Не ты ли сказал, что нельзя не любить тленного тела, если б оно чрез тысячу лет невредимо было? И как можешь сказать, что ты по крайней мере узнал твое тело? Да и к чему хвалишься божиими сими милостивыми словами: «Се на руках моих написал стены твои, и предо мною всегда»? Может ли тлень стоять всегда, то есть вечно? Может ли недостойное честным быть, а тьма светом и зло добром? Не все ли одно — увериться праху ног твоих и положиться на серебряного кумира? Все то идол, что видимое. Все то бесчестное, что тленное. Все то тьма и смерть, что преходящее… Смотри на землянность плоти твоей. Веришь ли, что в сем твоем прахе зарыто сокровище, то есть таится в нем невидимость и перст божий, прах твой сей и всю твою персть сию содержащий?