Собрание сочинений в четырех томах. 2 том - Страница 129

— Стоило ехать за мужем на полярный круг, чтоб снова стирать его исподники.

Парторг пожевал трубку зубами и дипломатически вкрадчивым голосом произнес:

— Можно только приветствовать почин Марии Ильиничны. Я, между нами говоря, даже пожалел, что не я ее муж. Отчего я не встретил вас десять лет назад, Марья Ильинична? — Он вытащил грязный платок и высморкался с треском. — Ну, а несчастным холостякам как же быть? — прибавил он.

— Позвольте! — взбеленилась Агния Игнатьевна. — Вы хотите заставить меня, ме-е-еня, стирать грязные платки посторонних холостых мужчин?

Поднялся общий шум. Женщины набросились на бедного парторга, и он, поняв, что ему не удастся произнести ни слова, терпеливо слушал.

— Мы не прачки! И не за этим ехали, — кричала Агния Игнатьевна.

— Мужчины могут и сами постирать!

— Мы не станем копаться в чужом белье!

— Этого еще недоставало!

И тогда раздался голос магнитолога Лиды, единственной незамужней женщины на зимовке.

— Мне вас стыдно слушать, женщины, — сказала она с невыразимым презрением. — Стыдно. Стыдно. Стыдно, — повторяла она, пока все испуганно затихали. — Наши мужчины строят самый северный в мире радиоцентр. Они падают с ног от усталости. Они работают в пургу, в ночь, в непогодь. Слышали вы от них жалобы? Черт подери, отчего я родилась женщиной? А вы стыдитесь их грязных рабочих рубах и боитесь испортить руки стиркой. Парторг! — сказала она решительно. — Черт с ними! Не надо. Сережка будет нести за меня вахту, и я одна сама перестираю все белье.

— Почему же одна? — обиженно пробормотала Марья Ильинична. — Неужели у нас рук нет?

А Агния Игнатьевна со своей обычной агрессией уже накинулась на Лиду:

— Одна! Что ты сделаешь одна? Да еще умеешь ли ты стирать? Девчонка! А я на целую ораву стирала, не барыня, выстираю и на этих обормотов, хоть не стоят они наших забот, право, не стоят.

Парторгу уже нечего было говорить. Предводительствуемые Агнией Игнатьевной, женщины ринулись в комнаты одиноких холостяков и начали собирать в узлы все белье, все, какое было. Мужчины конфузились, пробовали уговорить их:

— Да нет, это не надо. Вот платки да рубаху возьмите — этого достаточно. Обойдемся.

Но Агния Игнатьевна не терпела возражений.

— Давайте все, беспомощный человек. Мужчина! И за что только вас людьми называют? Женщина всегда мужскую работу сделает и еще лучше вас, представьте. А вы ни на что, ни на что не способны. Давайте уж!

И она сметала бельишко в узел, вскидывала узел на свою широкую, могучую спину и волочила в баню.

Они сумели превратить стирку в праздник, наши женщины. В бане весь день стояли смех и песня. Мужчины волочили в баню нарты, полные доверху кирпичами снега (воды не было на острове, мы таяли воду из снега), но женщины все твердили: мало воды, мало! И аэролог стал даже опасаться за свои воротнички: «Они застирают белье до дыр, — твердил он. — Эка взялись».

Я жалею, что рассказал вам эту неопрятную историю. Знаете, когда Агния Игнатьевна принесла мне мои платки и рубахи и я увидел, что чулки заштопаны, на рубахах пришиты пуговицы, а платки даже надушены (это неоценимый подвиг великодушия зимовщицы — израсходовать драгоценные духи на чужие носовые платки), я почувствовал себя таким смущенным и растроганным, как если бы меня — большого, нескладного парня — при всем честном народе приласкала бы мать.

Вот и вся история о том, как у нас заболела прачка.

1940

Пурга прибила нас к маленькой фактории у Шайтан-горы. Целую неделю мы сидели здесь и слушали, как сшибаются ветры за окном. Избушка трещала, скрипели доски. Казалось, налетит сейчас ветер, подхватит наш ветхий домик и понесет, швыряя об острые торосы, о сугробы снега, как мчит сейчас все: камни, обломки льдин, ворохи снега.

В последние дни мы почти не вылезали из спальных мешков. В избушке было холодно, топили мало — берегли дрова. За ночь на дощатом полу выступал тонкий, бледный слой снега, днем он таял. В спальные мешки влезали одетыми: в меховых штанах, в пимах, фуфайках. На головы нахлобучивали тяжелые мохнатые шапки.

Радист бренчал на балалайке, но пальцы зябли. Тогда он втянул балалайку в спальный мешок и продолжал играть. Из мешка глухо доносились звуки вальса. Словно чревовещание. Радист играл для себя, просто чтобы развлечься.

— А в Москве сейчас танцуют, — вздохнул он. — Снег... Автомобили... Прожектора... Музыка... — он начал напевать румбу.

Я прислушался: за окном в вое пурги почудились звуки оркестра. Я засмеялся.

Дверь распахнулась, в нее ворвался снежный вихрь, закружил по комнате. Вошел механик. Все глаза с надеждой устремились на него: не стихло ли? Он только молча махнул шапкой, с нее посыпалась серебряная пыль.

Руки механика были окровавлены. Он положил на стол две мерзлые палки, они глухо звякнули о дерево. Мы догадались — это колбаса. Потом он вытащил из кармана бутылки — это спирт. Механик ходил к самолету за продовольствием. Последние наши запасы.

— Еле отодрал, — сказал он. — Все замерзло. В моем чемодане замерз одеколон. Ну и мороз!

— Ну и одеколон! — весело отозвались в ответ.

Все засмеялись.

Скоро колбаса зашипела на сковороде.

Пришел ненец-охотник Яптуне Василий. Он уселся на корточках у порога и вытащил нямт — олений рог. Не спеша вытащил деревянную пробку, она повисла на железной цепочке, высыпал на ладонь табак из рога.

— Войва, войва. — сказал он, качая головой. — Шибко плохо... По всем четырем углам неба пурга висит.

Затем он протянул механику подарок — замороженную рыбу.

Наш механик любил рассуждать и умствовать. Прежде чем начать есть, он деликатно спрашивал:

— Как фамилия этой рыбы? А! Омуль. Очень приятно познакомиться.

Он взял рыбу и начал нарезать ее тонкими ломтиками.

— Строганина — роскошное блюдо. Едят в сыром виде. Непревзойденная закуска под девяносто шесть градусов, — объяснил он, работая ножом.

Среди книг на пыльной полочке я вдруг увидел старые, пожелтевшие листки картона.

— Флирт цветов! — удивленно воскликнул я. — Давайте флиртовать, товарищи.

Я роздал карты, но никто ничего не понял в них.

— С чем это кушают? — вежливо спросил механик.

С флиртом цветов он столкнулся впервые на маленькой фактории за Полярным кругом. Любопытно, как попали сюда эти засаленные карточки?

Я послал механику орхидею: «Орхидея. Вы — кокетка, вы играете моим сердцем».

Но флирт не имел успеха. Скоро все отбросили карты. Ни пылкие настурции, ни пламенные пионы не сумели согреть наши замерзшие сердца.

— Войва, войва, — качал головой ненец. — Шибко плохо... Люди попрятались... Звери попрятались... Песцы попрятались. Только один песец бродит, проклятый хромой Нохо, портит капканы, ворует приманку.

Он стал рассказывать об этом песце. Он хитрый, он большой, он сильный. Никому не удавалось еще поймать его. Однажды он все-таки неосторожно задел ногой капкан, и давка прижала его ногу. Он отгрыз ногу зубами и убежал, хромая. Его следы видят и сейчас в тундре.

— Это заколдованный песец, — добавил шепотом, округляя глаза, ненец. — Это черт.

Все засмеялись. Охотник обиделся.

— Ну, вот и до чертей договорились, — весело сказал механик. — Самое время.

— А вот мой приятель видел чертей, — усмехаясь, вмешался радист. — Мы зимовали с ним вдвоем в девятнадцатом году на маленькой полярной радиостанции. Колчак занял Сибирь, мы ни с кем не могли связаться по радио. Двое отрезанных от мира людей. До нас никому не было дела. Я все-таки продолжал слушать эфир. Иногда попадались свои, чаще — вражьи станции. Удавалось догадаться о положении на фронте. Панические телеграммы белого штаба, часто не зашифрованные, отрывистые сводки, частные депеши — все подтверждало: наши наступают. Мой приятель на станцию не ходил. Он лежал день-деньской на койке и пил мертвую. Чтоб не утруждать себя, он вкатил бочку спирта в избу, вставил резиновый шланг и лежа сосал горючее. Ночью ему казалось, что из бухты лезут черти. «Зеленые, мохнатые, — хрипел он, — душат, душат...»