Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля - Страница 97

Однажды я набрался смелости: когда он проходил под моим окном, я высунул голову и закричал: «Чинчиннато!»

Он быстро обернулся, увидел меня и улыбнулся, тогда я вынул из букета, стоящего в вазе, гвоздику и бросил ему. С того дня мы стали друзьями.

Он называл меня кудрявым. Однажды в субботу вечером я один стоял на мосту и смотрел, как возвращаются рыбачьи барки. Был великолепный июльский закат, наполнивший небо красными и золотыми облаками, со стороны моря река эффектно вспыхивала, трепеща, как живая. Холмистые берега окрашивали воду в зеленый цвет, опрокидывая в ее глубину свои деревья, в воде отражались камыши, стволы кукурузы и стройные тополи, вершины которых, казалось, дремали в раскаленном воздухе. Медленно приближались к устью барки со своими большими парусами, оранжевыми, красными, пестрыми, разрисованными черными узорами, две из них уже стояли на якоре и выгружали рыбу, слышались шутливые голоса моряков, и доносился свежий запах моря.

Обернувшись, я вдруг заметил возле себя Чинчиннато, покрытого потом, правая рука его была за спиной, как будто он что-то прятал, а на толстых губах блуждала его обычная улыбка насмешливого мальчугана.

— Чинчиннато! — радушно произнес я, протягивая ему свою белую ручку.

Он сделал шаг вперед и преподнес мне прелестный букет красных, как огонь, маков и золотых колосьев.

— Спасибо, спасибо! Какая прелесть! — воскликнул я, взяв букет.

Он вытер рукой пот, который стекал по его лбу, потом посмотрел на свои влажные пальцы, перевел взгляд на меня и усмехнулся.

— Маки красные и растут они среди желтых колосьев, там в поле, я их увидел, сорвал и принес тебе, а ты сказал: прелесть!.. Чинчиннато сорвал их в поле… и было солнце… Оно было… как огонь…

Так говорил он тихим голосом, с остановками, с трудом сохраняя нить мыслей, множество смутных образов проносилось в его мозгу, он улавливал два, три из них, самые яркие, за ними прилетали другие. Я читал это в его глазах. С любопытством я смотрел на него: он казался мне красивым. Он вдруг заметил это и повернул голову в другую сторону, по направлению к баркам.

— Парус!.. — задумчиво проговорил он. — Два: один наверху, другой — внизу, в воде…

Он, по-видимому, не понимал, что второй парус — лишь отражение первого. Я старался как можно лучше объяснить ему это, он внимательно слушал меня, но, вероятно, не понимал. Помнится, что его поразило слово прозрачный.

— Прозрачный!.. — как-то странно прошептал он и улыбнулся, потом снова взглянул на паруса.

Листочек мака упал в реку. Он следил за ним взглядом, пока листочек не исчез из виду.

— Он идет далеко, далеко, далеко!.. — печально проговорил он с каким-то особенным оттенком, как будто этот листок стал дорогим для него.

— Из каких ты мест? — спросил я его после некоторой паузы.

Он перевел свой взгляд наверх, где чистая лазурь неба напоминала берилл. На горизонте выделялись фиолетовые контуры гор, напоминая фигуру лежащего на спине циклопа. Поле зрения пересекал железнодорожный мост, вырисовывая на небе маленькие квадратики, в глубине воды под мостом виднелась потемневшая листва деревьев. Со стороны казарм слышались неясные крики, смех и свистки.

— Я имел белый дом, имел… около него большой огород, там были персики, приходила на свидание Треза, приходила… Красавица!.. Глаза… Красавица Треза! Но он…

Резко оборвал свою речь, по-видимому, какая-то мрачная мысль пронизала его мозг, глаза его потемнели.

Потом лицо его прояснилось, он низко поклонился мне и, удаляясь, запел:

— Любовь, любовь…

После этого я довольно часто виделся с ним, когда он проходил по улице, я всегда зазывал его к себе, чтобы дать ему хлеба. Однажды я предложил ему несколько мелких монет, которые дала мне мать, его лицо стало серьезным, он с жестом негодования оттолкнул деньги и повернулся ко мне спиной. Вечером я встретил его за Порта-Нуова, подошел к нему и сказал: «Чинчиннато, прости меня!» — Он пустился бежать, как преследуемый медвежонок, и скрылся за деревьями.

Но на следующее утро он поджидал меня у дверей дома, когда я вышел, он с улыбкой робко преподнес мне прелестный букет маргариток. Глаза его были влажны, губы дрожали… Бедный Чинчиннато!

В другой раз, в последних числах августа, мы сидели вдвоем в глубине аллеи, солнце уже садилось за горами. Через широкое дремлющее поле доносились порой отдаленные голоса, неясные звуки, по морскому побережью тянулась темная полоса соснового леса, медная луна медленно всходила среди фантастических облаков.

Он посмотрел на луну, бормоча как ребенок:

— Вот, то видно ее, то не видно… То видно, то не видно.

Потом задумался на минуту.

— Луна!.. У нее глаза, нос и рот как у человека… И смотрит на нас… И кто знает, о чем она думает… Кто знает…

Он начал петь тягучую, грустную мелодию какой-то кастелламарской песенки, одной из тех, которые оглашают наши холмы во время знойных осенних вечеров после сбора винограда. Вдали в сумеречной мгле видно было, как быстро приближались два фонаря поезда, напоминающие два огромных глаза какого-нибудь чудовища. Поезд двигался с грохотом, испуская клубы дыма, послышался резкий свисток на железнодорожном мосту, после чего в огромном темном поле снова водворилась тишина.

Чинчиннато поднялся со своего места.

— Идет, идет, идет! — воскликнул он. — Далеко, далеко… Черный, длинный, как дракон… Внутри у него огонь, который положил туда дьявол… положил туда!..

В моем воображении навеки запечатлелась его поза в эту минуту.

Его поразило неожиданное появление поезда среди этой глубокой тишины. Все время после этого он оставался задумчивым.

В один из прекрасных сентябрьских дней мы отправились к морю. Бесконечное пространство воды, полное лазоревых тонов, красиво выделялось на опаловом горизонте, как бы подернутом лаком, по воде плыли группами рыбачьи барки, которые казались огромными неведомыми птицами с желтыми и красными крыльями. Позади нас тянулись красноватые дюны. В глубине воды отражалась синяя роща ивняка.

— Великое синее море! — тихо говорил он, почти обращаясь к самому себе, с оттенком, в котором чувствовалось удивление, смешанное со страхом. — Большое, большое… и там — рыбы, которые едят людей, на дне живет чудовище в железном ящике, оно вечно кричит, и никто не слышит его и не может уйти, а ночью плывет черная лодка, кто видит ее, тот умирает.

Он оборвал свою речь и так близко подошел к воде, что маленькие белые гребни волн лизали его ноги. Кто знает, какие мысли проносились в его бедном больном мозгу! Быть может, он видел отдаленные светлые уголки мира, видел пеструю игру цветов, что-то очень большое, беспредельное, таинственное, и рассудок его терялся среди этих обманчивых грез.

Я старался угадать его мысли по этим бессвязным, но почти всегда полным живописных образов фразам.

Когда мы возвращались, он в течение всего довольно длинного пути не произнес ни слова. Я смотрел на него, смотрел, и сердце говорило мне о чем-то странном, неясном.

— У тебя дома есть мать, которая ждет тебя и целует, — чуть слышно прошептал он наконец и взял меня за руку.

Солнце живописно скрывалось за горами, заполняя поверхность реки отражениями.

— А твоя где? — спросил я его, едва удерживая слезы.

Он увидел двух воробьев, севших посреди дороги, поднял камень, прицелился как из ружья и бросил его. Воробьи взлетели, как стрелы.

— Лети, лети! — воскликнул он, следя за ними глазами по перламутровому небу и громко смеясь. — Лети, лети!..

Несколько дней спустя я заметил в нем какую-то перемену, казалось, он был в непрерывном лихорадочном возбуждении, бегал по полям как жеребенок, пока в изнеможении не падал на землю, целыми часами просиживал на земле на корточках, неподвижный, с помутившимися глазами, повернув лицо прямо к пылающему полуденному солнцу. К вечеру он набрасывал на плечи свою старую порыжевшую куртку и медленно, большими шагами прохаживался по площади, словно испанский гранд. Меня он избегал, не подносил более ни маков ни маргариток и я страдал. Женщины говорили, будто этот человек околдовал меня. Однажды утром я решился пойти ему навстречу. Он не поднял глаз и покраснел, как огонь.