Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля - Страница 95

— Эй, Фиора! — закричал Тулеспре, увидя, что она идет позади коз вниз по тропинке между двумя рядами гранатовых деревьев.

— Иду к реке! — ответила она, свернув со своим стадом по кратчайшему пути. И Тулеспре услышал треск ломающихся сучьев, отрывистые блеяния спускающегося вниз стада, шум, звон, плеск воды и переливы песни… Он оставил свое стадо на пастбище и, как дикий зверь, обуреваемый страстью, пустился вниз по склону.

Из теплой влажной почвы струилась могучая молодая сила, зеленели деревья, кусты, стебли, похожие на малахитовые столбики, эти стебли ползли по земле и извивались, подобно змеям, сплетающимся в борьбе за один взгляд солнца. Желтые, синие, красные орхидеи, пунцовые головки мака и золотые ранункулы ярко выделялись среди всей этой живой зелени, жадно впитывающей в себя влагу, вокруг стволов дубов вились стебли плюща и жимолости, сплетаясь и образуя вокруг них тесную спутанную сеть. С кустов свешивались щитки ягод, набегающий ветерок напоминал вздох, стон, вырывающийся из человеческой груди. И среди этого торжественного расцвета растительного царства кипели две другие молодые жизни, бушевала другая страсть: то шли к Пескаре Фиора и по пятам за ней Тулеспре.

Они зашли в лесную чащу, прямо через колючие кусты, пни, крапиву и камыши, платье их разорвалось, руки и ноги были в крови, грудь порывисто вздымалась, и все тело было в поту. Вот ветер брызнул им в лицо водяную пыль. Перед ними открылась река, которая в этом месте разбивалась об утесы, превращаясь в облако пены, эту поразительно красивую массу белизны и свежести, под накаленной солнцем горой. Неудержимо несущаяся вода пролагала себе через скалы тысячи путей, скоплялась у плотин, скрывалась под ковром сухих трав, который весь дрожал, как нырнувшая в воду амфибия, и, снова показавшись среди камышей, продолжала с шумом нестись дальше. На самых верхушках горных скал не было ни клочка зелени, ни кусочка тени: обнаженные, прекрасные и в то же время страшные, высились к небу эти скалы, как будто испещренные серебряными артериями.

Фиора подошла к реке и начала жадно пить, распростершись на песчаном берегу и коснувшись губами воды, грудь ее высоко вздымалась, изгиб спины и боков придавали ей сходство с пантерой. Тулеспре пожирал ее всю взором, помутившимся от страсти.

— Поцелуй меня!.. — и желание сдавило ему горло.

— Нет.

— Поцелуй меня…

Он сжал ее голову между ладонями, привлек ее к себе и, полузакрыв глаза, с наслажденьем ощущал, как сладостная дрожь пробегает по жилкам ее влажного ротика, прижатого к его горячим губам.

— Нет, — повторила Фиора, отскакивая назад и проводя рукой по губам, как бы стирая с них поцелуй. Но вся уже дрожала сильнее вербы и чувствовала во всем теле, разгоряченном быстрой ходьбой, сладострастную истому.

Воздух, солнце, благоухание — все было полно сладострастной неги…

Над листвой поднялась черная голова козы и стала своими кроткими желтыми глазами смотреть на трепетавшие человеческие тела.

Пескара пела.

На берегу его звали Дальфино, прозвище это как нельзя лучше подходило к нему: в воде он напоминал дельфина своей изогнутой от гребли спиной, большой лохматой головой, сверхчеловеческой силой ног и рук, благодаря которой он осмеливался в ужасный туман бросаться в пучину и проделывать в ней всевозможные прыжки. Нужно было видеть, как он с пронзительным криком низвергался вниз с Форронского утеса, подобно раненому в крыло морскому орлу, и спустя считанные мгновения показывался на зеленой поверхности воды на расстоянии двадцати футов от места падения, смотря прямо на солнце своими маленькими глазками. Нужно было видеть его тогда! Но, быть может, более красивое зрелище являл он собой на барке, когда вскарабкивался на мачту, в то время как среди канатов свистел сирокко, и едва не рвался в клочья красный парус, а внизу выл шквал, словно готовясь проглотить судно.

У него не было ни отца, ни матери: он сам был косвенным виновником смерти матери, которая двадцать лет тому назад умерла в одну осеннюю ночь, разрешившись им от бремени. Отца поглотило море, это случилось однажды вечером, когда юго-западный ветер выл, как сто волков, и небо на западе казалось кровавым. С тех пор это огромное пространство воды казалось ему какой-то странной чарующей силой, он прислушивался к плеску волн, как будто понимал их речь, разговаривал с ними, как некогда беседовал с отцом, с пылкой любовью и детской нежностью, выливавшимися в диких песенках, которые он распевал во все горло, или в протяжных мелодиях, полных грусти.

— Он там, внизу, спит, — сказал однажды Дальфино Happe, — и я пойду туда же. Он меня ждет, я знаю, что он ждет меня, вчера я видел его…

— Ты видел его? — проговорила Царра, широко раскрыв свои глазки, черные как киль барки.

— Да, там за мысом Сеппией, где морская вода похожа на оливковое масло, и он смотрел на меня, смотрел… Девушка задрожала от страха.

Что за гордый зверек была эта Царра! Высокая и стройная, как фок-мачта, гибкая, как пантера, с зубами ехидны, с пунцовыми губками, казалось, в крови ее горело желание укусить кого-нибудь, и пальцы сжимались, как бы готовые вонзиться в чью-нибудь грудь!

Она и Дальфино уже давно любили друг друга, с тех пор, когда, будучи детьми, играли, ловили раков и плескались в голубой воде, тысячи раз в день обменивались они поцелуями в присутствии единственных свидетелей — солнца и моря, и солнце и море не раз слышали песни их молодости… О, прекрасная, сильная и смелая молодость, закаленная в соленой воде, как стальной клинок!

Царра ждала его возвращения по вечерам, когда небо за Майеллой обливалось багрянцем, а вода там и сям принимала фиолетовые отблески.

Наконец, далеко-далеко, за мысом Сеппией показывались группы барок, напоминая стаи птичек, но впереди всех неслась барка Дальфино, стройная, быстрая, с красным парусом, надутым ветром, подгоняемая любовью, у кормы стоял Дальфино, неподвижный, как гранитная колонна.

— Эй! — кричала Царра. — Хорош улов?

Он отвечал, с криком подымались над подводными утесами стаи чаек, и весь берег, пропитанный ароматом моря, оглашался беседой рыбаков.

Но запах моря опьянял двух влюбленных. Не раз, как зачарованные, они долго смотрели друг другу в глаза: она сидела на краю барки, он лежал у ее ног на дне судна, а волны укачивали их и пели для них, — волны, зеленые, как необъятный луг, волнуемый майским зефиром.

— Что у тебя в глазах сегодня, Царра? — шептал Дальфино. — Я готов поклясться, что ты, должно быть, одна из тех волшебниц, которые живут в морской глубине, далеко-далеко, они — полуженщины и полурыбы, и когда они поют, то люди превращаются в камень, волосы у них извиваются, как змеи. Когда-нибудь ты снова превратишься в волшебницу, прыгнешь в воду, оставишь меня здесь зачарованного…

— Безумец! — говорила она, стиснув зубы и приоткрыв губы, запуская руки в его кудри, а он продолжал лежать, обессиленный, рыча как леопард, попавший в тенета.

Волны благоухали сильнее обыкновенного.

Однажды на заре одного из июньских дней Царра тоже отправилась на рыбную ловлю. Прозрачный воздух дышал свежестью, возбуждавшей приятный трепет в крови, весь берег был окутан туманом. Вдруг солнечный луч, подобно золотой стреле мифического бога, прорезал туман, за ним мелькнули другие лучи, целый сноп света, вот ярко-красные полосы, фиолетовые тучки с дрожащими розовыми краями, окаймленные бледно-оранжевой бахромой и испещренные голубыми узорами, смешались в дивную симфонию цветов. Туман исчез, словно сметенный порывом ветра, солнце, подобное огромному красному глазу, загорелось над фиолетовым морем, над спокойными волнами. Стаи чаек, задевая воду своими светло-пепельными крыльями, испускали крики, похожие на взрывы смеха.

Как живая, неслась барка, вздрагивая от неожиданных толчков волн, на востоке, возле Форронского утеса, виднелись еще края тучек карминового цвета, похожие на золотых рыбок.