Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля - Страница 103

Дойдя до сосновой рощи, Тора остановилась. Волна аромата, острого, свежего, живительного, ударила ей в лицо вместе с последними сумеречными лучами, просвечивающими сквозь ветви.

— Тора…

— Чего вам?

— Я хочу сказать, что все время вижу по ночам ваши глаза и не могу спать.

В словах юноши было столько бурной страсти, а во взгляде сквозило такое отчаяние, что Тора затрепетала.

— Иди, иди… — проговорила она и вместе с рыжей собакой скрылась в сосновой чаще.

Минго слышал еще собачий лай, доносившийся снизу, со стороны мостика. Печально смотрел он на горизонт, где в сумеречном полумраке чуть-чуть виднелись готовые к отплытию барки.

Тора не была красавицей: у нее были только эти желтые глаза, порой становившиеся зеленоватыми, неподвижная радужная оболочка ярко выделялась на широком белке, испещренном жилками. Ее короткие курчавые волосы цвета сухих листьев вспыхивали при свете металлическим отблеском.

Она была одна на свете, одна с этой худой, рыжей и вечно голодной, как шакал, собакой, одна со своими песнями и своим морем.

Все утро она простаивала в море и ловила мелких рыб, она не выходила из воды даже тогда, как волны обдавали ее со всех сторон, обливая ее короткую юбку и едва не сбивая ее с ног, в эти минуты Тора даже в отребьях казалась прекрасной. Чайки, чуя бурю, кружились над ее головой. После рыбной ловли она обыкновенно гнала на луг и жниво индюков, пела свои песни и вела длинные беседы с Осой, которая сидела тут же и терпеливо смотрела на девушку.

Но она не грустила, хотя в песнях ее слышались монотонно-меланхоличные ноты, своеобразные мелодии напоминавшие звуки флейты египетских заклинателей, она пела их словно бессознательно, как будто они не доходили до ее слуха и души, она пела их, смотря на облака, птицы и паруса своими широкими зрачками, почти удивленными, без устали держа маленький невод возле песчаного берега.

Ее подруги тоже пели, но иногда голос Торы поражал их тоскливым чувством одиночества, и они умолкали и опускали обжигаемые солнцем головы, чувствуя, как все сильнее коченеют их ноги и сильнее слепнут глаза, опаляемые солнцем, их руки опускались, а песня Торы терялась в томительно душном воздухе, как проклятье, как рыдание…

Слова и пылкие взгляды Минго на мгновенье взволновали ее, она не понимала, что с ней. Чувствовала в глубине души какое-то смутное беспокойство, испытывала почти гнев против этого смелого юноши с белыми зубами и толстыми губами.

Она остановилась у опушки, подозвала Осу и стала ее гладить по рыжей шерсти, потом, очнувшись, стала холодной, сосредоточенной и снова запела.

В один августовский полдень она отправилась со стадом индюков в сосновую рощу, ища тени, и нашла там любовь.

Стояла, опершись о ствол, веки ее отяжелели от сонливого состояния, глаза были полны меркнущего света. Вокруг паслись индюки, уткнув свои синие головы в траву, кишащую насекомыми, два из них присели тут же на листовом кусте, тихим шепотом веял ветерок над зелеными куполами, за которыми виднелось палимое солнцем побережье и голубая полоса оживленного парусами моря.

Между густыми деревьями показался Минго и, затаив дыхание, стал приближаться к ней, все ближе и ближе… его волшебница, по-видимому, уснула, стоя возле дерева.

— Тора!

Она вздрогнула, обернулась и открыла свои круглые глаза, отяжелевшие от сна.

— Тора… — с дрожью в голосе повторил Минго.

— Чего вам?

— Я хочу сказать, что все время вижу по ночам ваши глаза и не могу спать.

Быть может, теперь она поняла его, опустила голову и, по-видимому, прислушивалась или старалась что-то вспомнить: ведь эти слова она однажды слышала, это был тот же голос, не могла вспомнить, где именно она слышала их. Подняла голову, как зачарованный, стоял перед ней парень с пылающим лицом, полузакрытыми губами, молодой, сильный. Ветер принес аромат диких трав, и сквозь гущу сосен ослепительно блестела Адриатика.

— Эй, Минго! — вдруг послышался вдали чей-то резкий окрик.

Он вздрогнул, протянул Торе руку, изо всех сил сжал ее и как безумный пустился бежать по песку, по направлению к барке, которая ждала его, качаясь на волнах.

— Минго! — прошептала Тора со странным оттенком, устремив взоры на быстро удалявшийся латинский парус. И засмеялась, как ребенок. Возвращаясь, она пела песню, — живую, веселую тарантеллу, погоняя перед собой тростью сытых индюков. А кровавое солнце скрывалось за Монтекроно среди туч, гонимых внезапно сорвавшимся юго-западным ветром.

В эту ночь разразилась буря, и море подступило к самым домам, пугая жителей своим ревом, все бедное население побережья заперлось в своих домиках, прислушиваясь к завыванию шквалов или умоляя Пресвятую Деву заступиться за рыбаков.

Одна Тора, как дикий зверь, бродила во мраке с опущенной головой, прорываясь сквозь бешеный вихрь, вперив во мрак свои полные тоски, желтые глаза и прислушиваясь, не раздастся ли вдали человеческий крик… Ничего. Среди шума бури слышался лишь бешеный лай Осы, терявшийся где-то вдали.

Она все шла, шла по направлению к берегу, ослепляемая молниями, которые по временам озаряли бушующее море и пустынное побережье, подошла к самой воде, волна ударила ее и сшибла с ног, другая волна накрыла ее и всю ее обдала холодом, она, инстинктивно согнувшись, как занесенный песком дельфин, под напором волны, наполнившей горечью ее открытый для крика рот, начала взбираться на песчаный берег, который осыпался в воду при каждом прикосновении ее ног.

Наконец она выползла на коленях, сопротивляясь бешеному напору бури, и вернулась в свою избу, мокрая, окоченевшая, стиснув зубы, обезумев от страха и любви.

К утру Адриатика успокоилась, на поверхности липкой, как нефть, воды не видно было ни одного паруса. Море было безмолвно, неумолимо. Торе казалось, что она пробудилась после мучительного кошмара, в душу ее закралось незнакомое чувство одиночества, она стала бояться темноты… Потом в ее больших желтых глазах снова появился неподвижный взгляд уснувшей рыбы. И теперь еще ходит она с подругами на рыбную ловлю, простаивая часами в холодной воде, подставляя голову жгучим лучам солнца, и печальные песни ее продолжают таять в раскаленном воздухе, проникая в сердце того народа, который проводит свою жизнь в мучительном труде ради куска хлеба, без надежды, без утехи, без отдыха, в то время как взад и вперед с быстротой ветра снуют чайки, бросая навстречу бурям и ясной погоде свои свободные крики.

Туманный отблеск полудня ударял в середину двора и, отражаясь от стен, окон и камней, рождал целое море раскаленных лучей, слепивших глаза и ослаблявших дыхание. Был летний полдень, полный несущихся вихрем паров. На беловатом небе не видно было солнца, сверху спускались длинные полосы света с медным оттенком. Во дворе погасла жизнь, какой-то индюк неподвижно стоял между кадками, напоминая набитое соломой чучело. Две красные тарелки, со свежими консервами, стоящие на деревянной скамейке, нарушали это печальное однообразие серого фона. За двором с одной стороны расстилалось огромное желтое поле, полное безмолвия и неподвижности, с другой стороны, вдали виднелась полоса моря, еще более белого, чем небо.

Нора под навесом стирала белье, она погрузила свои толстые руки в холодную липкую воду, перетирая белье пенистым мылом, груди ее колыхались, скользя под цветной кофтой, все ее пышное тело обливалось едким потом. Иногда она сдувала пену, чтобы видеть в голубоватом водяном зеркале отражение своего широкого курносого лица с карими глазами.

Она обернулась, выпрямилась проведя мокрыми пальцами по разгоряченному лбу и устало вздохнула.

— Пойдете спать, отец? — обратилась она к свекру, который сидел позади нее и курил трубку.

Мужчина не ответил, его толстый язык горел как в лихорадке, он чувствовал во всем теле какую-то дрожь, какое-то странное беспокойство, ему казалось, что кто-то испортил ему кровь, влил в нее яд или что-то такое, что жгло его и обессиливало хуже солнца. Он несколько раз сердито затянулся, окутав себя целым облаком дыма, который медленно рассеялся. Женщина снова склонилась над лоханью и принялась за стирку, духота усиливалась, слышался лишь плеск воды и глубокие вздохи прачки, похожие на вздохи сытой телки, мужчина наблюдал за нею чувственным взором, испытывая похотливую дрожь. Он не спускал глаз с чулок Норы, спустившихся вниз и открывающих мягкие икры, зеленая, радужная оболочка его выпуклых глаз порой исчезала под ресницами, как виноградная ягода в мутной воде.