Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля - Страница 102

Остался один. Матери своей он даже не знал, уже восемнадцать лет покоилась она под тисовым деревом на кладбище Сан-Донато. Он остался один, и постригся в монахи.

Вера была для него сплошным лихорадочным возбуждением с безумными порывами и галлюцинациями. Он упивался необыкновенными видениями, рождавшимися в его душе, как в другое время упивался светлым солнцем и запахом целебной травы. Когда плоть и кровь возмущались под рясой, он падал ниц перед своим черным Христом, извиваясь, как змея, которой проломили спину. Он просил милости, проливая слезы, горячие как лава, они обжигали глаза и оставляли глубокие борозды на щеках. После молитвы в душе его наступал гордый покой, светлое сознание своей жертвы. Он с наслаждением, как сокол в бурю, рвался к древним подвижничествам, близким к безумию. Но то были лишь мгновения покоя, за которыми вновь начиналась еще более бурная внутренняя борьба: он старался заглушить ее, упорно напрягая все свои силы. В тяжелые минуты он крепко сжимал зубы, как солдат под ножом хирурга.

Спустя пятнадцать лет он остался один в монастыре, ему оставили его келью и клочок земли за церковью. Тогда друзьями его сделались цветы на грядках и ласточки на крышах. В одно майское утро Бог слился для него с благодетельной Природой.

Близился вечер. Небо у гор приняло желтовато-золотистый оттенок, на фоне которого вспыхивали фиолетовые змеевидные полоски, над головой небо превращалось в ярко окрашенный, дивно прозрачный берилл, а в самом низу, у Адриатики, оно пестрело кровавыми брызгами, которые, казалось, вырываются из пламени пожара.

Брат Лучерта сидел под тополем и наслаждался свежим воздухом, смотря на стаи ласточек в облаках, в запрудах ласково журчала вода.

Вдруг порыв ветра принес откуда-то обрывки отдаленных песен. Брат узнал голос Мены, кровь у него застыла, и он побледнел как полотно…

Вдали показались три деревенские девушки, они шли, немного приподняв юбки, их головы, по крестьянскому обычаю, были повязаны цветными платками. В середине шла Мена с голыми до локтей руками и едва прикрытой грудью, на ней была черная кофточка с желтой шелковой каймой, гордо колыхавшаяся при каждом движении девушки. Они шли, держась за руки. С одной стороны извивалась зеленая речка, с другой — волновалась желтая пашня. Эта картина напоминала дивный терракот Барбеллы, «Песни любви».

Поравнявшись с монахом, они поклонились:

— Добрый вечер, отец!

И пошли дальше.

Он взглянул на Мену глазами дикой кошки, как будто хотел съесть ее. — Какая луна! — произнесла тихим голосом белокурая Чекалина, которая шла с правой стороны.

Подруги поняли, что она намекала на лысую голову бедного монаха, и засмеялись. Их звонкий смех слился с множеством вечерних голосов, звучащих под тополями.

Брат Лучерта чувствовал, что у него разрывается сердце, сам не зная почему, он подумал о ногтях Мены.

Медленная лихорадка сжигала его кровь и лишала его рассудка. Плоть и кровь, умерщвляемые в течение стольких лет, теперь восстали, страшные и властные, как два раба, взбунтовавшиеся, чтобы утвердить свои новые права.

Тяжело было смотреть на бедного монаха! Обессиленный, лежал он на своих голых досках, в то время как его терзала мука, дрожь пробегала по его костям как тонкая змейка, а под черепом пылал огонь! Тяжело было смотреть в эти глаза, неподвижные, опаленные, сверкающие как раскаленные уголья!.. Один-одинешенек лежал он там, не зная утешения, перед своим черным Христом, в то время как июльское солнце бешено рвалось в келью, ласточки пели, и цветы посылали к солнцу целые облака ароматов.

Его мучил кошмар, перед его глазами быстро проходили тысячи образов: зеленые виноградники, кусты ежовки, безмолвно умирающий отец, страшные призраки, бесстрастные лица старых монахов, и потом — Мена, окруженная сиянием, как Мадонна, Мена, бросающая заходящему солнцу смелые песни.

И грезилось ему, будто идет он один по огромному полю, желтому, опустошенному: солнце обжигает ему череп, а жажда — горло. Шел, шел среди этой ужасной тишины, в этом море огня, упрямо, настойчиво, как голодная гиена, а впереди тянулась равнина, безбрежная равнина, и виднелся мрачный безграничный кровавый горизонт. Ничего больше не видел он, кроме этого непрерывного света. Пытался закричать, но голос его, не пробудив эхо, замер в неподвижном раскаленном воздухе.

Проснулся, отыскал костлявой рукой чашу, чаша была пуста.

Через открытое оконце порыв ветра донес звуки отдаленной песни. Бедный монах стал прислушиваться, и сердце забилось в груди, как молот.

Сделав нечеловеческое усилие, приподнялся на досках, оперся о стену. Свет заката ударил ему в лицо.

Песня слышалась все ближе и ближе, со своим протяжным ми, ласкающим, туманным. Страдалец собрал последние силы и попытался высунуть в окно голову.

— Me… на!

И свалился на пол, похолодев, как полоса стали. Сердце замерло, снова забилось и опять остановилось. Он вздрогнул, открыл глаза, закрыл их и снова открыл. Почувствовал, как предсмертная дрожь пробегает по жилам к сердцу, тело его вытянулось, и он замер в неподвижности, длинный, худой…

А за окном сияло небо, окрашенное в светло-зеленый цвет берилла, пылали жнивья. Ветер донес последний обрывок песни:

В этот вечер Адриатика была темно-фиолетового цвета и блестела как аметист, не было видно белых волн, не было слышно ударов весел, хотя на отдаленной береговой линии виднелась целая группа парусов, стройных, остроконечных, озаренных огненным светом последней вспышки солнца над серебристой глубиной, под причудливым узором облаков, похожих на профили мавританских домов с длинным рядом минаретов.

Вдоль побережья, между дюнами, покрытыми морской травой и выброшенными бурей обломками, шла Тора и пела какую-то дикую франкавилльскую песню, в которой не говорилось о любви. Пропев последнюю протяжную ноту какого-то куплета, она вдруг замолчала, продолжая идти с полуоткрытым ртом, вдыхая в себя северо-западный ветер, насыщенный солью, и прислушиваясь к тихому прибою и крику чаек, летающих поодиночке в необъятном пространстве. За нею шла собака, опустив хвост и каждый раз останавливаясь, чтобы обнюхать пучок морской травы.

— Сюда, Оса, сюда! — звала Тора, ударяя себя по бедру, и животное, как стрела, мчалось дальше по песку, желтому как ее шкура.

Этот голос услышал также и Минго, который сидел в рыбачьей барке, вытащенной на берег, и резал на куски пробковый дуб для рыболовной сети, у него екнуло сердце: однажды утром желтые глаза Торы, круглые как глаза уснувшей рыбы, пронзили его насквозь. О, это утро! Он помнил его: высокая стройная девушка поглощена была ловлей мелкой рыбы, погрузив ноги в зеленоватую воду, испещренную золотистыми искорками и озаренную солнцем… Он сел на барку и проехал мимо рыбачек, которые подняли крик Тора устремила вдаль взор, не прикрываясь рукой от солнца. Кто знает, не смотрела ли она на этот красный парус, который скрывался в далеком море, подгоняемый южным ветром…

— Сюда, Оса, сюда! — послышался вновь веселый звонкий голос.

Где-то очень близко залаяла собака. Минго, стряхнув с глаз кудри, выскочил из барки с ловкостью влюбленного ягуара.

— Куда идете, Тора? — спросил он, и лицо его вспыхнуло, как дикий мак.

Тора не ответила и даже не остановилась. Он пошел вслед за ней, опустив голову. Сердце его усиленно билось, в горле замерли пылкие слова. Казалось, он продолжал слушать прерванную песню, чувствуя, как все в нем переворачивается от этих странных звуков, быстро несущихся вдаль, подобно стонам волн, выделяющимся среди монотонного шума прибоя.