Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля - Страница 100

Потом он покинул свою старую мать, жившую в желтой избушке под дубом, и превратился в бродягу, босого, грязного, стал предметом злых шуток уличных мальчишек и вечно ходил оборванный и голодный. Он также сделался злым: нередко, растянувшись на раскаленной солнцем земле, он забавлялся тем, что мучил до смерти пойманную в поле ящерицу или золотую рыбку. Когда мальчики надоедали ему, он хрюкал, как кабан, окруженный сворой собак. В конце концов, он как-то раз крепко избил кого-то из них, и с тех пор его оставили в покое.

Любил он только Нинни, свою добрую, прелестную Нинни, худенькую девочку с большими глазами, лицом, покрытым веснушками, и белокурыми локонами, ниспадающими на лоб.

В первый раз они встретились под аркой Сан-Рокко. Нинни сидела в углу на корточках и ела кусок хлеба, у Тото ничего не было, он жадно смотрел на нее и облизывал губы.

— Хочешь? — сказала чуть слышно девочка, поднимая на него свои большие светлые глаза, ясные как сентябрьское небо. — У меня есть еще кусок.

Тото с улыбкой подошел к ней и взял хлеб. Оба молча начали есть, несколько раз они встречались взглядами и улыбались друг другу.

— Откуда ты? — тихо спросила Нинни.

Он знаками дал ей понять, что не может говорить, и, открыв рот, показал ей черный обрубок языка. С неописуемым ужасом девочка отвела глаза в сторону. Тото легонько дотронулся до ее руки, на глазах его выступили слезы. Быть может, он хотел ей сказать:

«Не делай так… Не уходи хоть ты от меня… Будь доброй!..» Но из его горла вырвался какой-то странный звук, заставивший бедную Нинни вскочить на ноги.

— Прощай! — сказала она, убегая.

Но они еще раз встретились и стали братом и сестрой.

Целыми часами просиживали она на голой земле под лучами солнца. То-то клал свою большую черную голову на колени Нинни и, как кошка, закрывал глаза от наслаждения, когда малютка запускала ручки в его кудри, не переставая рассказывать ему сказки про волшебника и дочь царя.

— Жил-был царь, у него было трое дочерей, самую младшую звали Звездочкой, у нее были золотые волосы и жемчужные глаза, и, когда она проходила мимо, все говорили: «вот идет Мадонна» — и падали на колени. Однажды, собирая цветы в саду, она увидела на дереве красивого зеленого попугая…

Тото, убаюканный этим ласковым голосом, закрывал глаза и засыпал, грезя о Звездочке, потом лепет Нинни становился медленнее, тише и постепенно замирал. Горячая волна солнечного света озаряла эту кучу отребья.

Многие дни проводили они вместе, делясь подаянием, засыпая на мостовой, бегая по полям среди виноградных лоз и рискуя попасть под шальной выстрел какого-нибудь крестьянина.

Тото, казалось, был счастлив: нередко он брал девочку на плечи и скакал во всю прыть, уподобившись коню, перепрыгивая через рытвины, кусты и кучи навоза, пока, раскрасневшись, как пылающий уголек, и задыхаясь от смеха, не останавливался под каким-нибудь деревом или среди тростников. Нинни, у которой захватывало дыхание смеялась вместе с ним. Но всякий раз, как взоры ее случайно останавливались на кончике языка, судорожно ворочавшегося во рту во время смеха, она чувствовала, как вся до мозга костей содрогается от ужаса.

Часто бедный немой замечал это, и тогда в течение всего дня настроение его омрачалось.

Настали дивные октябрьские дни. Вдали на светлом фоне рельефно вырисовывались темные контуры гор среди свинцовой зелени, подернутой легкой фиолетовой дымкой, которая уходила вдаль, принимая неописуемо нежные тона и теряясь в глубине моря. Нинни засыпала на сене с открытым ротиком, а Тото сидел возле нее на корточках и не сводил с нее глаз. В нескольких шагах от них тянулась изгородь из старого камыша и росли два старых масличных дерева с дуплистыми стволами. Сквозь белый камыш и пепельные листья масличных деревьев виднелось небо, казавшееся еще более прекрасным.

Кто знает, какие странные думы витали в голове бедного немого? О чем он думал? Быть может, о Звездочке? Быть может, о негре? Быть может, о желтой избушке под дубом, где одинокая старушка сидит за пряжей и напрасно ждет? Кто знает!..

Запах сена как будто опьянял его: ему казалось, что в крови его ползают мурашки, чувствовал во всем теле легкую дрожь, голова его вдруг вспыхивала, и перед глазами проносились пылкие образы, видения, светящиеся профили и быстро исчезали. Видели ли вы когда-нибудь, как загорается край жнивья? Едва огонь коснется тонких стебельков, как они вспыхивают, становятся ярко красными, извиваются, трещат и превращаются в неподвижный пепел, в то время как глаза еще сохраняют световое впечатление.

Нинни спокойно спала, слегка запрокинув голову. Тото взял соломинку и пощекотал ею горло девочки, она, не раскрывая глаз, со слабым вздохом пошевелила рукой, как бы желая согнать муху. Немой подался назад и начал смеяться, прикрыв рукой рот, чтобы она не услышала. Потом он поднялся, подбежал к краю дороги нарвать белых полевых цветочков, рассыпал их вокруг Нинни и наклонился над ней так низко, что почувствовал на своем лице ее горячее дыхание, стал нагибаться ниже, ниже, медленно, как зачарованный, закрыл глаза и поцеловал ее в губы. Девочка вскрикнула и проснулась, но, увидя Тото с закрытыми глазами, покраснела и засмеялась.

— Сумасшедший! — проговорила она своим нежным голоском, порой напоминавшим звуки мандолины.

Потом они часто бывали в этом месте и спали на сене.

Однажды, в ноябрьское воскресенье, около полудня, они стояли под аркой Сан-Рокко. Солнце с высоты чистого голубого неба лило на дома нежный матовый свет, и среди этого света раздавался праздничный перезвон колоколов, из внутренних улиц доносился смутный шум, как из огромного улья. Они были одни. С одной стороны виднелась небольшая безлюдная улица Гатто, с другой — пашни. Тото смотрел на цветущий плющ, свисающий из трещины красной стены.

— Вот идет зима, — задумчиво проговорила Нинни, взглянув на свои голые ножки и выцветшие лохмотья. — Пойдет снег, и все станет белым, а у нас нет дома, нет огня… У тебя умерла мама?

Немой опустил голову; спустя минуту он поднял свои блестящие глазки, переводя их на далекий горизонт.

— Не умерла? Ждет тебя?

Тото утвердительно кивнул головой, потом стал ей что-то объяснять знаками.

Он хотел сказать:

— Пойдем в мой дом, он там, под горой, и там огонь, и молоко, и хлеб.

Все вперед и вперед шли они, останавливаясь у деревенских изб, часто голодали, часто спали под открытым небом, под какой-нибудь телегой возле конюшни. Нинни сильно страдала, она побледнела, глаза ее потускнели, губы помертвели, ножки распухли и покрылись кровоподтеками. Тото, смотря на ее мученья, томился чувством сострадания, он закутал ее в свою дырявую куртку и большую часть пути нес на руках.

Как-то вечером они прошли уже больше мили, а жилья не попадалось. Снег уже покрывал землю слоем толщиной в ладонь и продолжал еще сыпать большими хлопьями. Дул холодный северный ветер. Нинни, стуча зубами от лихорадки и стужи, съежилась как змейка, ее сдавленные вздохи перешли в стоны и как ударами кинжала пронзали грудь бедного Тото.

Но он шел, шел, чувствуя, как возле его сердца бьется сердечко Нинни… Потом он больше ничего не чувствовал. Маленькие ручки девочки, обвившиеся вокруг его шеи, стали холодными как сталь, головка свесилась на бок. Он испустил крик, как будто в груди его оборвалась жила, потом сильнее сжал это маленькое бездушное тельце и шел, шел, по глубокой долине, среди вихрем несущихся хлопьев, среди ужасного рева ветра, завывающего как голодный волк. Шел, шел, пока не окоченели мускулы, пока не застыли жилы. Вот упал, продолжая держать трупик на груди. Так и занесло их снегом.

За густым пологом тополей, кипарисовых и белых ив виднелся монастырь. Над этими деревьями возвышалась стройная ажурная колокольня, оглашая темно-голубое небо своим резким красным звоном. На крышах не умолкала веселая музыка ласточек: шелест крыльев, трели, чириканье, писк, полное страсти щебетание, дуэты любви. Брат Лучерта то и дело выпускал из рук мотыгу и, полузакрыв глаза, напряженно прислушивался к этой птичьей возне. Но когда он широко открывал глаза — эти глаза! — казалось, они были похищены у дикой кошки, а весь он напоминал какую-нибудь фигуру, соскочившую с одной из страшных картин Джироламо Боска, длинную, худощавую, суровую, в серой рясе, из которой торчала огромная лысая голова, окаймленная темной бородой.