Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность - Страница 95
— Ну, раз Лена согласилась!.. Она у меня умница… Конечно, я тоже… Большое спасибо. Действительно, это здорово!
— Тут одна деталь, товарищ Ховань. Мы не сможем печатать то, что вы будете писать, если вы не перемените фамилию… Она, извините, слишком тенденциозная. Я имею в виду вашего отца, его дела здесь и так далее. Надеюсь, вы поймете меня правильно.
— Да, конечно, но перемена фамилии… это так сложно.
— Я оговорился… Фамилию, разумеется, менять не стоит. Изобретите какой-нибудь псевдоним, позвучнее… и дело с концом.
— Это пустяки, это в три счета.
— Когда вы явитесь к нам?
— Когда хотите. Хоть завтра.
На следующий день Виктор пришел в редакцию и попросил отсрочить начало его работы в газете на неделю: жена хочет навестить отца. Он работает в Харькове. Там и ее брат. Они давно не виделись.
Редактор согласился.
— А как с псевдонимом?
— Если, скажем, Ветров?
— Пойдет.
Не мешкая, Виктор и Лена уехали в Харьков.
Петр Игнатьевич, тоскуя, ходил по пустынному дому.
Вот здесь росли дети, ссорились, играли, волновались, наполняли дом криком и смехом. Дети выросли, дети стали взрослыми, каждый из них нашел свой путь.
И вот их нет. Многих нет. Нет мадам, нет Софьи Карловны, — эта угасла как-то незаметно, свернулась в несколько дней.
Лев уехал.
Укатил в свою часть Джонни. Он-то заходил, бывало, к Петру Игнатьевичу — то за папиросами, то за спичками.
Не видно и Богородицу; говорят, отвезли в сумасшедший дом.
Петр Игнатьевич вздыхает, что-то шепчет себе под нос… Хоть бы пришел кто-нибудь. Да ведь некому прийти.
Андрей и Женя уехали в Харьков тотчас же, как окончилось дело Николая Ивановича и Кудрявцева.
Зеленецкий в Москве. Укатила с ним Юленька — не пропадать же ей в одиночестве.
Все разлетелись, все разъехались. И сенбернар Васька еле жив. Вовсе одряхлел старик, лежит целыми днями у печки, и в глазах его безысходная собачья печаль.
Петр Игнатьевич ходит по пустынному дому, хватается за сердце — одышка.
Он вспоминает слышанную когда-то иранскую пословицу: «Лучше идти, чем бежать, лучше стоять, чем идти, лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть, лучше спать, чем лежать, лучше умереть, чем спать».
Ну, что ж, в самом деле, лучше умереть. Скучно ему стало на этом свете.
Кончилась зима, наступила весна. И вот однажды к портному Рухлову пришли люди в военной форме. Они тщательно осматривали двор, заглянули в подвал, вызвали мастеров. Пришли водопроводчики, спустили из подвала воду. Военные нашли сгнившую наборную кассу и огарок свечи, — он стоял на прежнем месте.
Нашли и скелет Петровича.
Один из военных сказал Рухлову, что человек, живший здесь, — Лев Кагардэ, — был дрянной человек. Он утопил старика, он сделал много, очень много плохого.
Однажды в мастерскую Рухлова зашел Зеленецкий — он приехал за вещами Юли. Не успел Сергей Сергеевич переступить порога, как дверь снова завыла и пропустила Богданова. Он работал в Уваньском районном земотделе, работал так, как умел работать при желании: зарабатывал партийный билет.
Вопреки настояниям Сторожева и Алексея Силыча, члены контрольной комиссии, узнав, что Богданов «покушался на свою жизнь» и приняв его «предсмертную записку» за чистую монету, решили в последний раз испытать Богданова, дали ему возможность исправиться.
Богданов уехал в район и… занялся прежними делами. Впрочем, теперь конспирация была поставлена отлично.
Вожаки троцкистов передали своим единомышленникам приказ: идти на все, но в партии быть. И Богданов, выслуживаясь, лез из кожи, сохраняя в то же время мрачную и солидную внешность человека, достойно переносящего наказание за осознанные ошибки.
Первое время он скучал по Юленьке, потом нашел себе новую жену, обзавелся квартирой и друзьями.
Богданов частенько вспоминал о Льве. Черт его знает в конце концов, кто он был, куда исчез, в какой тюрьме сидит!
Вырвавшись однажды в Верхнереченск, он осторожно навел о Льве справки, ничего толком не узнал и решил сходить в мастерскую — Лев на прощанье сказал ему, что у портного Рухлова можно будет получать о нем кое-какие вести. Столкнувшись в дверях мастерской с Зеленецким, он пожал ему руку.
— Как живете? — спросил его Зеленецкий.
— Хорошо. А вы?
— Средне-с, средне-с!..
— Хозяин! — окликнул Богданов портного.
— Чем могу служить?
— Нет, нет, мне ничего не надо. Я зашел просто так.
Рухлов резко сказал:
— Он уехал и никогда не вернется. И я прошу вас уйти отсюда.
Зеленецкий взглянул на Богданова.
Тот кивнул на крючок, предназначенный Львом для писем, — там висел пожелтевший листок.
Богданов сорвал листок и сунул его в карман.
Письмо Джонни Лене
Минск, 1928 г.
Здравствуй, дорогая Лена, здравствуй, Витя! Как вы поживаете, как здоровье Виктора? Как у вас дела? Я рад, что вы устроились.
Только теперь я понял, Лена, как мы плохо учились. Все эти кружки, собрания и театры — они, конечно, были нужны, но если бы к тому же мы хорошо занимались! И знаешь, что я тебе скажу: конечно, в школе у нас дела были поставлены из рук вон паршиво, но если бы захотеть, то можно было бы много узнать… Ну, что сделаешь, придется нагонять. Вам хорошо, вы из школы в университет, а вот мне приходится все постигать сначала. Прежде всего — политика, которой так боялся Виктор. Напрасно он ее боится, растолкуй ему, Лена. У меня сейчас глаза видят все больше и больше. Как живет мир, чем живет, почему живет именно так, а не по-другому, в чем причина разных событий и происшествий, как движется история — все это я начал понимать только сейчас. И многое из того, что было (подчеркнуто), я тоже понял.
Я побаивался казармы, дисциплины, «муштровки», как презрительно говорил Опанас. Казарма у нас дружная, чистая, веселая. Дисциплина, если ты честно работаешь, не тяготит, а помогает, никакой муштровки нет. Ты знаешь, я прибавляю в весе и в то же время становлюсь все сильней. О настроении и не говорю — оно великолепное. Все часы заняты — то одним, то другим, то третьим. Командиры о нас думают больше, чем о себе, да это и понятно.
Ты подумай только, Лена, я — Джонни — боец Красной Армии. Прослужу год, пойду на сверхсрочную и буду командиром. Я бы желал, чтобы Виктора взяли на военную службу. Ох, и много бы он узнал, много бы он понял. Ему тоже надо начинать с азбуки. Боюсь я за него, Лена, слишком он мягкий, ты не спускай с него глаз.
Получил письмо от Андрюшки — очень обрадовался. Он доволен работой, заводом и семейной жизнью. Ну, да ты обо всем этом знаешь.
Пишет ли тебе Коля Зорин? Мне, подлец эдакий, не написал ни словечка — профессор очкастый.
Маруся пишет мне регулярно, она чувствует себя в роли солдатки неплохо, ухажеров у нее, видимо, тьма.
Ну, о тебе не спрашиваю: поди, сына скоро родишь? Маруся мне что-то в этом смысле намекает… Быстро это у вас! Витька-то, а!.. Каков пострел! Ну-ну, не обижайся!
Пишу ночью, только что с занятий. Отходили сегодня верст пятьдесят. Ноги как чугунные. Да и глаза смыкаются.
Пиши, Лена, не забывай Красную Армию и друзей, люблю письма получать до страсти. И, как видишь, писать тоже не дурак.
Крепко жму твою хорошую лапу, приветище Виктору.
Твой Джонни.
Лев добрался окольными путями до Москвы, явился к Апостолу, почувствовал себя плохо и слег. К вечеру температура поднялась, ночью начался бред. Доктор определил брюшной тиф.
Апостол выругался — ему надо было отделаться от Льва как можно скорей. С верными людьми он отправил его в глухой лесной кордон, приказав леснику не спускать с него глаз, следить, чтобы он не писал никаких писем и не виделся с людьми.
Лев провалялся в постели около месяца, поправился и, хотя хозяин был строг, все же сумел тайком съездить в Москву и отправить два письма: одно — Жене, другое — Рухлову.