Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность - Страница 5
Богатеи поперли к нему охотно.
Осенью девятнадцатого года в пахотно-угловскую школу пришел плохо одетый парень и попросил вызвать учителя. Сторож велел ему прийти после уроков. Парень отпихнул старика и сам прошел в класс. Никита Петрович, увидев парня, прекратил урок и вышел из класса в свои комнаты. Через час он вывел парня из школы черным ходом.
Вскоре в Пахотном Углу организовалась коммуна. На общем сельском собрании было решено принять в коммуну и богатых мужиков.
— Были богатые! — ратовал Никита Петрович. — А теперь все равны!
Вскоре учитель рекомендовал в коммуну счетоводом того самого парня, который однажды приходил к нему в школу.
Парень оказался свойским человеком. Он выдумал занятие: достал винтовки и стал обучать кое-кого из сельских парней военному делу. Совет в своих донесениях уездному начальству всячески расхваливал коммуну, а в счетоводе просто души не чаял.
Но однажды счетовод исчез. Вместе с ним исчезли и ребята, особенно интересовавшиеся военным делом. Винтовки они захватили с собой. Поднялся шум. Коммуна затрещала. Накануне полного ее краха к учителю примчался гонец из села Каменки. К тому времени там помещался «Главный оперативный штаб» антоновских войск и губернский комитет «Союза трудового крестьянства».
Никита Петрович, выслушав гонца, немедленно выехал в Каменку и вернулся оттуда, ошеломленный размахом восстания. Он рассказывал Льву о полках мужиков, вооруженных Антоновым, о пулеметах и орудиях, которые он видел в Каменке, об огромном антоновском штабе и о самом Антонове, «вожде феноменальных способностей».
У Никиты Петровича появился теперь новый бог, и этому богу он заставил поклоняться Льва.
Из рассказов отца Лев понял, что в Тамбовской губернии мужики восстали против большевиков и продразверстки, что на их знаменах написаны слова о земле, о воле и Учредительном собрании, что восстание разгорается всё сильнее и все попытки красных потушить этот пожар кончаются крахом: Антонов шутя разбивает их отряды.
Рассказывая обо всем этом, Никита Петрович шагал по комнате, жестикулировал, увлекался и привирал. Пенсне его поминутно сваливалось с носа, он вскидывал и сажал его на место.
Затем учитель вытащил из кармана мандат со штампом: «Российская Демократическая Федеративная Республика». В мандате было написано, что Никита Петрович Кагардэ назначен уполномоченным «Союза трудового крестьянства» в западных районах восстания.
По словам Никиты Петровича выходило, что повстанцы будут в Москве если не завтра, то послезавтра наверняка.
— А там нас Европа поддержит! — кричал он. — Живем, Левка.
Однажды, когда Никита Петрович еще раз помянул о Европе, Лев перебил его:
— Постой, постой, батя, это что же, и вы варягов хотите кликнуть? Ты об этом раньше не говорил!
Никита Петрович смутился, пробормотал что-то о «наличии факторов» и вышел из комнаты.
Он уезжал теперь из дому очень часто, возвращался из своих поездок возбужденный успехами восстания, хвастался перед сыном победами, десятками сел, присоединившихся к Антонову, снова и снова рассказывал о вожаке восстания.
Никита Петрович, всецело поглощенный работой, не замечал ни склоки, разъедающей верхушку восставших, ни того, что богатые мужики через своих представителей в губернском комитете «Союза» и штабе вертели Антоновым, как хотели, ни того, что Антонов заливает самогоном свои сомнения.
Никита Петрович этого не знал. Он боготворил Антонова, верил в него.
Как-то поздно вечером Никита Петрович приехал домой в сопровождении двух молчаливых людей. Один назвался Яковом Васильевичем Санфировым, другой — Петром Ивановичем Сторожевым, крестьянином из недалекого от Пахотного Угла села Дворики.
Люди эти были похожи друг на друга: большие, меднолицые, молчаливые, хорошо одетые. Санфиров был светловолосый, у Петра Ивановича волосы были черные, с проседью.
Никита Петрович вышел на кухню, чтобы поставить самовар. Лев пошел за ним.
— Кто это такие? — спросил он отца.
— Антоновцы. Что побелей — командир личного девятого полка и начальник штаба у Антонова, а другой — начальник разведки.
— Эсеры?
— Сторожев — эсер, член Учредительного собрания, большой богатей. А Санфиров — беспартийный.
— А куда вы едете?
— Дворики присоединять.
— Возьми меня!
— Ладно, увидим. Ступай, собери на стол.
— Что же ты молодца своего в отряд не пошлешь? — спросил Сторожев учителя, когда они сели пить чай.
— Куда ему, Петр Иванович!
— Я прошусь, а он не пускает, — пожаловался Лев.
Санфиров и Сторожев засмеялись.
— А я стреляю лучше, чем он! — похвалился Лев.
— Ну? — удивился Сторожев. — А ну, покажи.
Он вынул из деревянной кобуры маузер.
Они прошли в классную комнату. Санфиров нарисовал на стене кружочек, и Лев всадил в него пять пуль, одну за другой.
— Молодец! — сказал Санфиров. — Зря ты его, Никита Петрович, к нам не пускаешь.
— Молод, — буркнул недовольно Никита Петрович.
— Сколько же вам лет? — спросил Сторожев. — Двадцать будет?
— Семнадцать, — огорченно ответил Лев.
— Молодец, просто молодец! Поедем завтра в Дворики, а?
Лев сиял от похвал. Когда все возвратились в квартиру учителя, Лев стал расспрашивать Санфирова об Антонове. Но тот заявил, что хочет спать. Сторожев заметил:
— Огромная башка у Степаныча!
— Н-да, — неопределенно буркнул Санфиров. — Голова действительно большая. — И кряхтя стал устраиваться на узеньком и коротком диванчике.
Перед сном Никита Петрович рассказал сыну историю Санфирова и Сторожева.
— Санфиров — унтер-офицер, человек прямой; один раз вспылил да и кокнул какого-то комиссара. Он в большом почете у Антонова, друг его, водой их не разольешь. А Сторожев вроде фермера. Сто десятин земли имел. Машины завел. По-научному землю начал возделывать: знаменитость на всю округу. В семнадцатом году комиссаром Керенского был в нашем районе. А потом, как началась эта катавасия, все у него отобрали — и землю, и лошадей, и коров. Лошадей, говорит, не жалею, а за землю я им отплачу. Землю, говорит, кровью полью, а не отдам. В Учредительное собрание его выбрали. Этот куда хочешь пойдет!
На другой день Лев с уважением рассматривал молчаливого, сурового Сторожева — вот он какой!
Было уже светло, когда все четверо выехали из села. За санями, на которых сидели Лев и его отец, трусили конники сторожевского отряда.
Дворики встретили антоновцев холодно. Сторожев долго бил в колокол, собирая народ, мужики шли неохотно. Никиту Петровича они слушали молча. Изредка лишь слышались оскорбительные шутки и смех насчет его роста.
Лев выходил из себя.
«Черт возьми, — думал он, — их просят, их умоляют, а они издеваются?!»
На обратном пути он заявил отцу, что хочет пойти в отряд к Сторожеву. Никита Петрович цыкнул на него и впервые за много лет грубо обругал. Лев оскорбился, перестал разговаривать с отцом и мучил его своим молчанием целый месяц.
Никита Петрович поссорился с Антоновым весной двадцать первого года, после ликвидации Кронштадтского мятежа. Много надежд возлагали в антоновском штабе на эту захваченную эсерами крепость. Отдаленные от мятежников многими сотнями верст, вожаки антоновщины верили в их победу, ждали падения Питера. Им казалось, что, если рухнет Питер, — развалится и советская власть.
Никита Петрович, словно одержимый, метался по уездам. Он охрип, расписывая победы кронштадтских мятежников.
Каждый день Никита Петрович привозил Льву новости — одна диковинней другой. Размахивая длинными тонкими руками, Никита Петрович кричал о новых победах над красными, о том, что Питер займут вот-вот, если уже не заняли.
В те дни разливанное море было в штабе Антонова и в занятых антоновцами уездах. Весть о том, что эсеры засели в Кронштадте, вихрем пронеслась по селам. Уже одна мысль, что есть где-то сила, которая борется за то же, за что идет борьба на тамбовских полях, приводила антоновцев в исступление.