Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность - Страница 3

— Ты нам, учитель, не плети веревочку. Деньги на кон, а то порежем — и вся твоя жизнь. Деньги казенные, — чего прячешь?

— Я сказал — нет денег, значит, нет. Нет денег! — крикнул Никита Петрович отчаянным голосом.

Бородатый человек выстрелил в учителя и промахнулся. Никита Петрович тоже нажал курок, но револьвер дал осечку. Бородатый выстрелил еще два раза, и все мимо, — видно, и он был пьян. Учитель, отбросив в сторону сына, захлопнул дверь и запер ее на крючок.

— Пропадаем, Лизавета! — крикнул он, зная, что дрянным проволочным крючком от разбойников не запереться.

Мужики, стуча сапогами и отчаянно ругаясь, ввалились в кухню и начали рвать дверь. В это время ударили в набат.

Семью спасла няня Льва Танюша. Каким-то чудом вылезла она в узенькую форточку на улицу, раздетая и босая побежала по тающему снегу к церкви и стала дергать веревку от большого колокола. На набат сбежались мужики…

После этой ночи Лев несколько месяцев плохо спал, кричал во сне, — видимо, его душили кошмары. Он все пытался куда-то бежать, лопотал что-то невнятное и плакал.

Всю жизнь он не мог забыть лица бородатого мужика, его красной рубахи и револьвера в руке разбойника. Картина ярко освещенной кухни врезалась в его память навсегда.

Летом того же года Лизавета Семеновна родила дочь. На крестины из Верхнереченска приехала мать Никиты Петровича, Катерина Павловна, властная и самолюбивая старуха. С ее приездом было связано событие, которое окончилось для Льва довольно печально.

Однажды вечером Никита Петрович сидел на кухне с плотниками, рядился с ними о какой-то работе. Лев вертелся тут же. Отец вышел из комнаты; в его отсутствие мужики, поссорившись между собой, начали браниться. Лев слушал их ругань с величайшим вниманием. На следующий день за обедом, когда Катерина Павловна, рассердившись за что-то на внука, начала бранить его, Лев вспомнил все слова, которые накануне употребляли мужики, и обругал ими бабку. Катерина Павловна оторопела, как, впрочем, и все сидевшие за столом. Первой опомнилась мать. Она вытащила за шиворот Льва из-за стола на кухню и начала пороть его веревкой, пока на визги и крики не примчалась Танюша и не оттащила Лизавету Семеновну от сына. Вечером в этот же день Лев при всех заявил бабушке:

— Тоже еще! Наш хлеб ешь, а кричишь! Старая карга!

Бабка рассвирепела и через день уехала.

Никита Петрович (он в этот день не был дома), услыхав о скандале, учиненном Львом, принялся бешено хохотать, тискать Льва, хлопать его по спине и кричать:

— Ай да Лева! Весь в отца! Вот уж это настоящий сын века! Как ты ее, Левка, а? Старая, говоришь, карга? Молодец, ей-богу, мо-ло-дец! Так ей и надо!

Льву было двенадцать лет, когда он окончил сельскую школу. В гимназию его не послали. Отцовский карман был тощ, а нахлебником у бабки Лев жить не захотел. Тогда Никита Петрович решил устроить сыну гимназию на дому.

— А потом сдашь экзамен, и вся недолга, — сказал учитель сыну.

Лев обрадовался возможности не уезжать из села и не расставаться с отцом. Он любил его ехидные шуточки по адресу попа и урядника, циничные рассказы о русских царях и царицах, богохульные анекдоты, откровенные надежды на войну, в которую, по мнению Никиты Петровича, «царизм себя потопит в крови, а справедливость и свобода восторжествуют».

Детей своих Никита Петрович любил безмерно. Лев ревновал отца к сестренке, он требовал, чтобы занимались только им, капризничал, а когда Никита Петрович повышал голос — валился на пол, визжал, дрыгал ногами…

— Выпорол бы ты сына, перестал бы кочевряжиться, — говорила в таких случаях мать, но Никита Петрович ни разу не поднял руки на детей.

Льву он выписывал «Задушевное слово», «Мир приключений», «Вокруг света». Мальчик пожирал бесконечное количество приключенческих книг. Читал он их запоем, забывая об обеде, играх, читал ночью, лежа в постели, — отец и это ему разрешал.

Приключенческие романы скоро надоели Льву. Однажды он забрался в книжный шкаф отца, нашел роман Арцыбашева «Санин» и еще пару таких же книжонок. Проглотив их, Лев как-то по-особенному стал присматриваться к девочкам; ему стало нравиться быть с ними наедине, но давать волю рукам побаивался… После этого чтение книг превратилось в охоту за чем-то острым и сладостным.

В двенадцать лет Лев читал «Русское слово» и эсеровские брошюрки, уцелевшие от прошлых лет. Их он любил, пожалуй, больше, чем романы. К этому же времени он полюбил книги о войне. Романы Брешко-Брешковского, полные квасного патриотизма, Лев читал не отрываясь. Но скоро он остыл к ним. Никита Петрович высмеял Брешко-Брешковского и ему подобных литераторов того времени.

Отец и сын часто уходили на рыбалку и вели долгие разговоры о всякой всячине. Эти разговоры сближали их, как ничто другое. Они стали товарищами, разница лет ими почти не ощущалась. Отец видел в Льве необыкновенного ребенка с огромным будущим и вел себя с ним, как со взрослым; отец казался сыну пределом человеческой смелости и ума. Никита Петрович без конца мог говорить о великих людях, знал их биографии, преклонялся перед Наполеоном, Кропоткиным и Аттилой. Он говорил сыну:

— Каждый человек, Лева, — я говорю, конечно, о сознательных людях, а не о наших мужиках, — живет надеждой на то, что он будет лучше всех и выше всех, то есть среди малых — быть большим, среди больших — недосягаемым, во взводе — взводным, в полку — полковником. Лишь стремление быть сверхчеловеком двигало и двигает науку, искусство, торговлю… Иначе бы мир зарос травой.

Впрочем, все эти рассуждения Никита Петрович кончал одним и тем же.

— Справедливость и свобода, — говорил он, — восторжествуют. — И это считал основой своих убеждений.

Как они восторжествуют и при помощи каких средств человечество овладеет ими — Никита Петрович представлял себе чрезвычайно туманно. С одной стороны, он как будто бы стоял за немедленное восстание, с другой — мысль о крови, о человеческих жертвах, о слезах сирот ужасала его, и он начинал путаться, проповедовать «всеобщую бескровную стачку» и прочие отвлеченные идеи, понять которые Лев не мог.

Может быть, со временем Лев и проникся бы верой, которой жил Никита Петрович, верой во что-то неопределенное, светлое и большое. Но трагедия Льва состояла в том, что отец, начав учить сына, не доучил его; оплевав все идеалы и опустошив душу мальчика, не наполнил ее новыми идеалами; обнажая грязь и мерзость, накопленные человечеством за много веков, не знал сам и не мог научить Льва, как очистить от них мир. В припадке откровенности Никита Петрович не раз говорил сыну:

— Мир устроен так: либо ты растопчешь других, либо растопчут тебя.

Из этих слов отца Лев понял, что он сам — центр своей жизни, и высшее благо в ней — то, что он существует и может властвовать над слабыми.

Надо указать еще на одно обстоятельство: уже к десяти годам в характере Льва начали проступать некоторые черты бабушки его, Катерины Павловны. Он не терпел, когда Игнашка, сын школьного сторожа, возражал ему. Лев командовал и распоряжался им, а иногда и бил непокорного мальчишку.

Он стал до необычайности жестоким с теми, кто задевал или обижал его, и злобно мстительным. Сверстники боялись бешеных вспышек его гнева; они беспрекословно подчинялись ему, зная, что Лев не забывает обид и мстит жестоко. Однажды Лев забрался в сад к полуслепой старухе Дарье и попался. Старуха пожаловалась Никите Петровичу. Лев хотя и не был наказан отцом за воровство, все же решил Дарье отомстить.

В ее огороде росли огромные тыквы. Они уже пожелтели, листья на стеблях завяли, и Дарья несколько раз на дню приходила полюбоваться ими: зимой она кормилась картошкой и тыквенной кашей.

Спустя несколько дней после неудачного набега на сад Лев и его друзья, которых он держал в строжайшем повиновении, забрались вечером в огород старухи и изрубили тыквы на мелкие кусочки. На другой день рано утром Лев видел, как Дарья пошла в огород, опустилась на землю и тихонько заскулила.