Собрание сочинений. Том 6 - Страница 29

— Я не конокрад, — хмуро сказал Мэдисон.

— Никто этого не говорит, а вот если не возьмешь эту кобылу, — будешь дурак. Я могу засвидетельствовать перед судьей Бумпойнтером, что она сама прибилась к твоим лошадям, а ты потом пришлешь кобылу обратно. Судья будет до смерти рад, что она к нему вернулась, и скажет, что вы квиты. Так что, если ты кончил писать Саломее Джейн, поехали.

Мэдисон Клей больше не колебался. Саломея Джейн могла вернуться в любую минуту — эти дуры-бабы всегда именно так и поступают, — а ему совсем не хотелось объясняться с ней при свидетеле. Мэдисон Клей положил записку на стол, окинул торопливым взглядом все, что он покидал, как ему казалось, навсегда, шагнул за порог, вскочил на краденую кобылу и ускакал вместе со своим родичем.

А записка осталась лежать на столе перед распахнутой настежь дверью и пролежала так около недели. Днем, в зной, в безлюдье и безмолвье, в дом вторгались листья, сосновые шишки, птицы и белки, а по ночам — пугливые, осторожные зверьки. Но ни днем, ни ночью в доме не появлялся больше никто из семейства Клеев. По всей округе считали, что Клей перебрался в другой штат, а его дочь присоединилась к нему на следующий день, и дом их на замке. Он стоял в стороне от большой дороги, и мало кто забредал сюда. Изголодавшийся скот вырвался в конце концов из загона и разбежался по лесу. И как-то ночью подул свежий ветерок, смел записку со стола и, покружив немного в воздухе, загнал в щель между половицами, где она мало-помалу и истлела.

Так судьба уберегла Саломею Джейн от горечи отцовского упрека, а о том, что произошло, она знала и без этого письма. Когда она в зыбком предрассветном сумраке вступила в лес, перед ней тотчас возникла фигура Джека: он ждал ее в тени под сосной и шагнул к ней навстречу. Но возглас радости, невольно сорвавшийся с ее губ, мгновенно замер, когда она увидела его лицо.

— Ты ранен? — воскликнула она, взволнованно хватая его за руку.

— Нет, — сказал он. — Но меня бы это не огорчило, если…

— Ты думаешь, я побоялась вернуться ночью, когда услышала стрельбу? — спросила она, дрожа, как в лихорадке. — Но ведь я же вернулась! Я прибежала сюда, как только услышала выстрелы, а тебя уже не было. Тогда я бросилась к загону, но не нашла там твоей кобылы и подумала, что ты ускакал.

— Да, так оно и было, — сказал Джек мрачно. — Я застрелил человека, думал, он охотится за мной. Позабыл, что на мне чужая одежда. А этот человек принимал меня за твоего отца.

— Да, — сказала девушка радостно, — он подстерегал отца, а ты… ты убил его! — И она снова с пылким восторгом сжала его руку.

Но он остался безучастен. Быть может, в вопросах чести он больше сходился с ее отцом.

— Слушай, — сказал он мрачно. — Все думают, что это твой отец его убил. После того как я выстрелил в него — выстрелил потому, что он стрелял в меня первый, — я снова побежал к загону и взял кобылу — подумал, что за мной будет погоня. Я объехал вокруг вашего дома и увидел, что этот человек совсем один и никто за мной не гонится. Тогда я оставил кобылу и снял с себя весь этот маскарад. И тут я услышал голоса его приятелей в лесу и понял, что они нашли тело и считают, что это — дело рук твоего отца. Но тем временем через лес проехал еще какой-то человек, подобрал вещи твоего отца и увез их. — Джек умолк и хмуро посмотрел на девушку.

Но она все еще ничего не понимала.

— Если бы ты этого не сделал, отец сам разделался бы с ним, — горячо сказала она. — Так не все ли равно?

Но он продолжал по-прежнему угрюмо:

— Так или не так, а я должен занять его место.

Она и теперь не поняла его побуждений, но послушно повернулась к нему, готовая исполнить его волю.

— Значит, ты хочешь пойти вместе со мной и сказать ему все? — покорно спросила она.

— Да, — сказал он.

Она вложила свою руку в его, и так — рука в руке — они начали выбираться из леса. Саломее Джейн мерещились тысячи преград на их пути, но особенно ее страшила мысль о том, что Джек любит ее меньше, чем она его. Она не стала бы так рисковать их счастьем.

Но, увы, героизму и чести не суждено было одержать победу. Когда влюбленные выходили из леса, они услышали стук копыт и едва успели укрыться за деревьями, как мимо них на краденой кобыле вихрем промчался Мэдисон Клей, а следом за ним — его родич.

Саломея Джейн обернулась к своему возлюбленному.

И здесь автор, изложив эту назидательную историю, мог бы дать отдых перу, предоставив страстно влюбленной и не слишком щепетильной девушке, убежав вместе со своим малопочтенным возлюбленным, обречь себя на жизнь в нищете и позоре до могилы, так и оставшись непонятой преступным, но непреклонным отцом. Однако в основе нашего рассказа лежит подлинный случай, и автору приходится обратиться к фактам. Примерно через месяц на одной из сосен, охранявших ворота усадьбы, появилось написанное от руки объявление, оповещавшее о том, что «все имущество, принадлежащее миссис Дарт, дочери Мэдисона Клея, эсквайра, будет продано с аукциона», в соответствии с чем вскоре и было поступлено. А много позднее, лет этак через десять, автору довелось посетить некую скотоводческую ферму в «стране голубых трав», славившуюся своими породистыми скакунами. Владелец этой фермы был известен, как «лучший знаток лошадей во всей округе».

— Да и не удивительно, — сказал автору кто-то, — ведь, говорят, в молодости он жил в Калифорнии, был конокрадом и чудом спасся от петли, удрав оттуда с дочкой одного богатого фермера. Но теперь это очень честный, всеми уважаемый человек, а по части лошадей его слово — закон, такого не подкупишь! Ну, а жена у него — прямо красавица! Посмотрели бы вы на нее, когда она, разодетая по последней моде, приезжает на скачки, — кто скажет, что это не жена какого-нибудь миллионера, которая всю жизнь провела в Нью-Йорке?

Перевод Т. Озерской

Когда мисс Мэннерсли, как уже рассказывалось в одной из предыдущих хроник, сбежала с Энрикесом Сальтильо, ее родным и друзьям легче было простить, чем понять эту совсем не подходящую друг к другу пару. Ведь как ни велико было несоответствие между истинно испанской экспансивностью этого сумасброда и пуританской сдержанностью высокоинтеллектуальной мисс Мэннерсли, Энрикес, что ни говори, был отпрыск старинного испано-калифорнийского рода и должен был со временем унаследовать часть обширных поместий своего отца. Они отправились в Мексику; миссис Сальтильо, как было известно, интересовалась древними памятниками ацтеков, а он всецело покорялся ее желаниям. Я сам, впрочем, зная натуру Энрикеса, сильно сомневался, чтобы он мог попасть в полное подчинение, вопреки общераспространенному мнению, что столь незаурядная личность, как миссис Сальтильо, должна укротить его в самом недолгом времени. С тех пор как он коротенькой запиской, написанной в свойственном ему оригинальном стиле, уведомил меня, что женился, я не получил от него никаких известий. Вполне естественно, что два года спустя я почувствовал сначала некоторое изумление, затем — бурный прилив прежней любви и, наконец, легкие угрызения совести, когда, оторвавшись от гранок в кабинете редакции «Дейли эксельсиор», увидел, что смуглый мальчишка-мексиканец протягивает мне записку, написанную его рукой.

Одного взгляда было довольно, чтобы убедиться, что безукоризненно-правильные обороты речи уроженки Бостона миссис Сальтильо пока еще не подчинили себе неподражаемый испано-американский жаргон, на котором изъяснялся Энрикес: