Собрание сочинений (Том 2) - Страница 98

- При чем тут собаки! Я о тополях. Тебе не жалко, что их так режут и пилят?

- Так это нужно, - сказал я. - Они растут лучше, когда их подрезают. Говорят...

- Лучше бы ты волосы свои подстриг. Смотри, зарос совсем, - сказала она. - А мне их, к твоему сведению, жалко. Не волосы твои, Ширяев, а тополиные ветки! Знаю, что их надо подрезать, а жалко...

* * *

Теперь я думал о ней - о Лизе Куприковой. Сколько лет сидим на одной парте, и я даже не замечал ее никогда, а тут вдруг - заметил. На улице увидел и заметил. Эти ветки тополиные и это - "Ширяев". В школе она тоже говорит мне "Ширяев", но там не так, там - школа. И почему-то она, никакая в школе (не ябеда, как другие девчонки, не отличница, а так себе...), здесь вдруг оказалась какая-то. А какая? И вовсе крохотная, будто не в восьмом, а в шестом учится.

"Тебе не жалко, что их так режут и пилят?" Мне не жалко, тебе не жалко, ему не жалко...

И при чем тут мои волосы? Мои волосы, твои волосы, его волосы. Спряжение! А мы его в детстве проходили...

Почему я думал о ней? Свернув с улицы во двор, думал. Пока шел по двору, думал. И, только войдя в подъезд и ступив на лестницу, вспомнил о Гале. Ведь я сейчас пройду мимо ее квартиры, где она празднует свое семнадцатилетие, куда она меня звала...

На лестнице было тихо. Не так, когда кто-то и что-то празднует. Тогда все слышно снизу доверху. Значит, не празднует? А меня зачем звала? Непонятно...

Я прошел мимо ее квартиры. Ни звука. Может, позвонить? Но мать сказала: "К восьми возвращайся". Сейчас, наверно, восемь...

Дома моему возвращению особо обрадовались. Отец о чем-то спрашивал меня, мать хлопотала с едой, усиленно угощая. Друг с другом они не говорили.

Я сразу понял, в чем дело.

- Вы что, поссорились?

- Поссорились? Почему? Ничего подобного! - сказал отец, как-то неловко вскочил из-за стола и обнял мать. - Правда, Ирочка?

- Правда, правда, отстань, - говорила мать. - И все равно ты... Ешьте лучше!

- Характер! - доверительно шепнул отец, когда мать вышла на кухню. Ничего не поделаешь!

- А что у вас?

- Да так, перемелется. Войну прошли. А это... Ничего. Знаешь, как у поэта: "Все пройдет, все перемелется".

- У кого?

- На Кавказе есть такой... Мудрый поэт! Наизусть запомнил:

Знает, знает мельница:

Все пройдет, все перемелется.

Основное ведь - мука,

Остальное все - труха.

Кажется, я не спал в эту ночь.

Слышал, как идут по нашей улице последние машины и троллейбусы и как отец в соседней комнате говорит матери:

- Ну что такого особенного! Мы же не в безвоздушном пространстве живем!

Я видел, как качается фонарь над воротами, слышал, как дует весенний ветер за окном, и слова матери и отца:

- А опекаешь ее почему? Подарки даришь?

- Какие подарки? Просто знак внимания к Восьмому марта. У нее же трудная судьба. Муж бросил, двое детей. В конце концов зарплата у нее в три раза меньше, чем моя... Ты, по-моему, просто ревнуешь.

Опять все реже и реже идут машины по нашей улице, и уже не слышно троллейбусов.

- Сколько мы с тобой живем? Вспомни, сколько?

- Двадцать два года, а что? Но...

- Сына вырастили. Ведь это главное. Самое главное! Понимаешь! И разве...

- Понимаю, понимаю. Я все понимаю. Не сердись, пожалуйста!..

А я думал о Гале и о Лизе. Сначала о Лизе, потом о Гале. А может, наоборот. Где-то они сливались вместе, и я догонял Лизу на улице Горького, и говорил с Галей о тополях, и без конца путался в мыслях, не зная, чего хочу.

"Ширяев, - говорила мне Галя. - Может, тебе взять?" "Приветик! говорила Лиза, показывая на школьный завтрак. - Мне пломбир!" И вдруг совсем непонятные слова Гали: "До собак им как до лампочки, а сами довольны - прогуливаются, кислородом дышат!"

"Зачем тебе эти ветки нужны от срезанных лип?" - спрашивал я.

"Для булочной. Ты же идешь в булочную, а со мной не хочешь".

"Почему ты соглашаешься, что это липы, ведь это тополя! Сама же говорила".

"Самые настоящие душистые тополя! Но мне не хочется с тобой спорить сегодня. У меня день рождения... А липы совсем другое. Просто ничего похожего. Вот на улице Горького, например... Но, честное слово, лучше нашей улицы нет... И какие мы мудрецы, что тогда на Ломоносовский не поехали!"

"Сколько мы с тобой живем? Вспомни, сколько?.. Сына вырастили... Ведь это главное. Самое главное! Понимаешь?"

* * *

На следующее утро я шел в школу так, как еще никогда не ходил. Мне хотелось идти в школу. Я знал, что меня там что-то ждет, кроме уроков, кроме отметок, кроме...

Вместо того чтобы идти двором, я вышел на улицу к срезанным тополям. А всегда ходил двором - так куда ближе.

Кучи веток еще не убрали. И та, из которой Лиза отламывала верхушки, была цела. Никто другой ее, наверно, не трогал, не растормошил.

А Лизы тут не было. Двести метров по улице, и я опять свернул в наш двор - прямо напротив школы.

Я искал Лизу Куприкову, хотя это было глупо. Все равно она придет и сядет за парту рядом со мной, как было уже много-много лет.

Мы уже поговорили о чем-то с ребятами у входа в школу, в раздевалке и перед классом - в коридоре на третьем этаже, а я все искал глазами ее.

В самом деле, я уже заранее знал, о чем спрошу ее.

Просто так, как бы мимоходом, когда она сядет за парту или даже во время урока:

"Зачем тебе эти ветки нужны?"

"Какие?" - спросит она. Может быть, добавит: "Ширяев".

И тут уже я не дам маху:

"Тополя, что ты вчера собирала".

Прозвенел звонок, а ее не было. Я сидел за партой один. И среди опоздавших, а у нас всегда кто-то опаздывает, ее не было.

На переменке я спросил одну из девчонок:

- Чего это сегодня Куприковой нет?

- Наверно, заболела, - безразлично сказала она. - Полкласса почти нет. Ты же знаешь: грипп какой-то вирусный. С осложнениями. Вот у Тони Антиповой воспаление...

Полкласса меня не интересовали. Тоня Антипова тоже. И уроки - в этот день.

После пятого я пошел уже не улицей, а опять двором.

В подъезде неожиданно столкнулся с Галей.

- Ты? Вот хорошо! Приветик! А у меня замок никак не открывается.

Я покраснел. Вспомнил, что весь день думал не о ней.

- Давайте, я попробую.

Я взял у нее ключ, вставил в замок. Вертел влево, вправо, никак.