Собрание сочинений (Том 2) - Страница 90

Потом приходит Витя и тоже поздравляет. За ним - все наши.

А я почему-то мучительно вспоминаю парня с транзистором на улице Горького, сегодняшнего, нынешнего, и рядом с ним тех, других парней под Старой Рузой в сорок первом, с которыми нас свела беда. Они - Валька Колоконцев и Марат Елькин - были чуть старше этого. Не было тогда транзисторов, а был немец под Москвой, и они, восемнадцатилетние, пели дуэтом эту песню в лесу на берегу Москвы-реки, перед боем, накануне гибели своей. Эту - "Ничто в полюшке не колышется...". Но как же кончается эта песня? Как она кончалась тогда? А ведь Валька и Марат допели ее до конца.

Я помню все. Как не стало Вальки и Марата, как немцы, может быть, потому, что их не стало, не прошли через Москву-реку.

И еще - как чуть раньше, до их гибели, появилась у нас в окопе маленькая птаха - воробей не воробей, синица не синица, а так, что-то маленькое, забавное и непонятное.

- Смешная! - сказал тогда Марат.

- Смелая! И войны не боится! - сказал Валька. Достал из кармана шинели корку мерзлого солдатского хлеба. - На, солдатка!

Солдатка! Так он назвал ее. Не та ли это солдатка, что прилетала к нам на переделкинское окно и сейчас значится в атласе птиц как московка?

Но бог с ней - с птицей...

Песня! Как она кончается?

Я бормочу про себя слова песни, которые напомнил мне сегодня транзистор:

Ничто в полюшке

Не колышется...

Пастушок-то напевал

Песню дивную...

Вспоминаю, стараюсь вспомнить. Кажется, не могу!

И тут, уже после чая, Машка:

- Папочка! А вот это как:

В небе спутник взлетел

Высоко,

Жаль, что небо от нас

Далеко,

Жаль, что завтра в школу мне

Надо.

И я б полететь была

Рада.

И вдруг я вспомнил. Вспомнил не только слова песни, а и голоса Валькин и Марата, и рядом голоса зимнего леса, голоса команд, которые звучали тогда, и шум взрывов у берегов Москвы-реки. Вспомнил все, как было в ту пору, - и тихий приглушенный лесом дуэт моих друзей вспомнил:

Как напала на меня

Грусть жестокая.

Разлюбила меня

Черноокая.

Ничто в полюшке

Не колышется.

Только грустный напев

Где-то слышится.

А я, живой, так и не вспомнил после войны их. И туда, под Старую Рузу, где похоронены они, не выбрался...

Три дня в неделю я провожу в городе, три дня - тут, в Подмосковье. На седьмой - на воскресенье - забираю сюда Машку. Сегодня с нами и Витя. Человек обычно занятый, как все двадцатилетние, на сей раз он вырвался к нам...

Рядом с нами ели и сосны - чудесный наш лес.

- А кто раньше стареет - ель или сосна? - спрашивает меня Машка.

В самом деле, кто?

Каюсь, я этого не знаю и никогда не думал, кто из них раньше стареет.

Вроде бы ель. Впрочем, она с детства выглядит пожилой - по стволу и по нижним, опущенным к земле лапам.

Сосны же сильны и молоды, светлы по стволам и бодры по веткам своим, поднимающимся почти к самому-самому небу.

Машке, видно, не терпится - или просто она что-то задумала, - и вновь вопрос:

- А почему стволы у сосен такие старые? Шелуха с них сыплется? Сыплется! Значит, вовсе они и не молодые... Елки мне больше нравятся. Помнишь нашу елку тут, на даче?

- Еще бы не помнить! Вы уехали, а я тут полдня разбирал ее - все твои украшения, а потом палки-иголки.

- А я стихи про ту елку придумала, - говорит Машка. - Слушай:

Сегодня, ребята, праздник у нас!

Елка громадная ждет вас.

Елка хорошая, в лампочках вся...

Вот дождик блестящий,

Вот зайка сидит,

На вате под елкой собачка лежит,

И есть тут поросята

И серый волк.

Всего не расскажешь,

Много всего.

- Ничего стихи! Даже вовсе не плохие! - говорю я Машке. - Для твоего, конечно, возраста...

На окне появляется птица - воробей не воробей, синица не синица. Пепельно-серая птица. Чуть черная птица. С белым пятном на черной голове.

- Смотри! Смотри! - кричит Машка. - Московка! Правда московка!

- Московка? - не поверил я. - А откуда ты знаешь, что московка?!

- Ты же сам мне книжку подарил, папочка! - с укоризной произносит Машка. - Я там все прочитала! И если хочешь знать, все про московку наизусть помню. Слушай: "...семья у нее большая: семь - десять птенцов, а гнездится она дважды в год. Осенью московки собираются стайками и путешествуют по березовым и ольховым лесам. Там они из шишечек и сережек с большой ловкостью выклевывают семена. Много московок прилетают к нам в это время с севера".

- Вот память так память! - сказал Витя. - Мне бы такую!

- А ты запоминай! - посоветовала Машка. - Будешь запоминать и все запомнишь!

Мы с Витей уложили Машку спать, но она долго ворочалась, сопела и кряхтела.

Наконец, я не выдержал:

- Ну, что такое? Почему ты не спишь?

- Папочка, - виновато произнесла Машка, - а можно я тебе прочту про московку? Я сейчас придумала. А-а?

И она прочитала:

Есть такая птица-плутовка,

Наша москвичка-московка,

Не в Москве живет, а на даче,

Прыгает и глазки таращит.

Ест московка всех насекомых,

Только нет у нее даже дома.

Мы московке домик поставим,

Только пусть скорее лето настанет!

- Очень хорошие стихи! - сказал я. - Просто очень, очень хорошие! А теперь спи, московка!

Я думал не столько о Машкиных стихах, сколько о птице этой московке. Оказывается, и неприметная пичуга может о многом напомнить...

Машка уснула. Мы сидели с Витей - пили чай и смотрели телевизор. К слову, и тем хорошо тут, за городом, что и телевизор работает лучше, чем в Москве. Видимость отличная, и никаких помех.

- Пап, - вдруг сказал Витя, - а ты заметил, что Машка все о лете говорит?

- Заметил, а что? Она же у нас выдумщица!

- Нет, здесь дело не в этом, - серьезно сказал Витя. - Просто она твой разговор с мамой тогда слышала. Помнишь, когда ты повестку о медали "За оборону Москвы" получил?

- А какой разговор?

- Ну, что вы с мамой летом собираетесь пройти по Москве-реке, Рузе, Наре, Воре, в общем - где воевали в сорок первом. Так вот, Машка боится признаться, но ей очень хочется с вами...

Теперь, кажется, и я все понял.

- Возьмем с собой Машку, - сказал я. - Даже интереснее вместе. И для нее полезно!

Сказал, а про себя подумал... Подумал, что не вспомнил я о Машке, а она мамины медали подсчитывала. И вот мою последнюю, запоздалую, приняла куда серьезней, чем я. Для меня эта медаль была давним, пройденным, а для нее, оказывается, нынешним. Для нее? И для меня также, но только я боялся раскрыться перед Машкой, а, оказывается, надо было, необходимо было раскрыться.