Собрание сочинений. Том 1. Первый лед - Страница 74

Молитва

Матерь Владимирская, единственная,

первой молитвой — молитвой последнею —

я умоляю —

стань нашей посредницей.

Неумолимы зрачки Ее льдистые.

Я не кощунствую — просто нет силы.

Жизнь забери и успехи минутные,

наихрустальнейший голос в России —

мне ни к чему это!

Видишь — лежу — почернел как кикимора.

Все безысходно...

Осталось одно лишь —

грохнись ей в ноги,

Матерь Владимирская,

может, умолишь, может, умолишь...

Читая, он запрокидывает лицо. И на его

белом лице, как на тарелке, горел нос,

точно болгарский перец.

Все кричат: «Браво! Этот лучше всех. Ну и

тостик!» Слово берет следующий поэт.

Он пьян вдребезину. Он свисает с потолка

вниз головой и просыхает, как полотенце.

Только несколько слов можно

разобрать из его бормотанья:

— Заонежье. Тает теплоход.

Дай мне погрузиться в твое озеро.

До сих пор вся жизнь моя —

Предозье.

Не дай бог — в Заозье занесет...

Все замолкают.

Слово берет тамада Ъ.

Он раскачивается вниз головой, как длинный

маятник. «Тост за новорожденную».

Голос его, как из репродуктора, разносит-

ся с потолка ресторана. «За ее новое

рождение, и я, как крестный... Да, а как

зовут новорожденную?» (Никто но знает.)

Как это все напоминает что-то!

И под этим подвешенным миром внизу распо-

ложился второй, наоборотный, со своим поэтом,

со своим тамадой Ъ. Они едва не касаются

затылками друг друга, симметричные,

как песочные часы. Но что это? Где я?

В каком идиотском измерении? Что это

за потолочно-зеркальная реальность?

Что за наоборотная страна?!

Ты-то как попала сюда?

Еще мгновение, и все сорвется вниз,

вдребезги, как капли с карниза!

Задумавшись, я машинально глотаю

бутерброд с кетовой икрой.

Но почему висящий напротив, как окорок,

периферийный классик с ужасом смотрит

на мой желудок? Боже, ведь я-то невидим,

а бутерброд реален! Он передвигается

по мне, как красный джемпер в лифте.

Классик что-то шепчет соседу.

Слух моментально пронизывает головы,

как бусы на нитке.

Красные змеи языков ввинчиваются в уши

соседей. Все глядят на бутерброд.

«А нас килькой кормят!» — вопит классик.

Надо спрятаться! Ведь если они обнаружат

меня, кто же выручит тебя: кто же

разобьет зеркало?!

Я выпрыгиваю из-за стола и ложусь

на красную дорожку пола. Рядом со мной,

за стулом, стоит пара туфелек. Они, видимо,

жмут кому-то. Левая припала к правой.

(Как все напоминает что-то!)

Тебя просят спеть...

Начинаются танцы. Первая пара с хрустом

проносится по мне. Подошвы! Подошвы!

Почему все ботинки с подковами?

Рядом кто-то с хрустом давит по туфелькам.

Чьи-то каблучки, подобно швейной

машинке, прошивают мне кожу на лице.

Только бы не в глаза!..

Я вспоминаю все. Я начинаю понимать все.

Роботы! Роботы! Роботы!

Как ты, милая, снишься!

«Так как же зовут новорожденную?» —

надрывается тамада.

«Зоя! — ору я. — Зоя!»

А может, ее называют Оза?

XI

Знаешь, Зоя, — теперь — без трепа.

Разбегаются наши тропы.

Стоит им пойти стороною,

остального не остановишь.

Помнишь, Зоя, — в снега застеленную,

помнишь Дубну, и ты играешь.

Оборачиваешься от клавиш.

И лицо твое опустело.

Что-то в нем приостановилось

и с тех пор невосстановимо.

Всяко было — дождь и радуги,

горизонт мне являл немилость.

Изменяли друзья злорадно.

Только ты не переменилась.

Зоя, помнишь, пора иная?

Зал, взбесившийся как свинарня...

Если жив я назло всем слухам,

в том вина твоя иль заслуга.

Когда беды меня окуривали,

я, как в воду, нырял под Ригу,

сквозь соломинку белокурую

ты дыхание мне дарила.

Километры не разделяют.

а сближают, как провода,

непростительнее, когда