Собрание сочинений. Том 1. Первый лед - Страница 73

как перед танком присели голубки —

нежные туфельки в форме скорлупки!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

IX

Друг белокурый, что я натворил!

Тебя не опечалят строки эти?

Предполагая

подарить бессмертье,

выходит, я погибель подарил.

Фельдфебель, олимпийский эгоист,

какой кретин скатился до приказа:

«Остановись, мгновенье. Ты — прекрасно»?!

Нет, продолжайся, не остановись!

Зачем стреножить жизнь, как конокрад?

Что наша жизнь?

Взаимопревращенье.

Бессмертье ж — прекращенное движенье,

как вырезан из ленты кинокадр.

Бессмертье — как зверинец меж людей.

В нем стонут Анна, Оза, Беатриче...

И каждый может, гогоча и тыча,

судить тебя и родинки глядеть.

Какая грусть — не видеться с тобой,

какая грусть — увидеться в толкучке,

где каждый хлюст, вонзив клешни, толкуя,

касается тебя — какая боль!

Ты-то простишь мне боль твою и стон.

Ну, а в душе кровавые мозоли?

Где всякий сплетник, жизнь твою мусоля,

жует бифштекс над этим вот листом!

Простимся, Оза, сквозь решетку строк...

Но кровь к вискам бросается, задохшись,

когда живой, как бабочка в ладошке,

из телефона бьется голосок...

От автора и кое-что другое

Люблю я Дубну. Там мои друзья.

Березы там растут сквозь тротуары.

И так же независимы и талы

чудесных обитателей глаза.

Цвет нации божественно оброс.

И, может, потому не дам я дуба —

мою судьбу оберегает Дубна,

как берегу я свет ее берез.

Я чем-то существую ради них.

Там я нашел в гостинице дневник.

Не к первому попала мне тетрадь:

ее командировщики листали,

острили на полях ее устало

и засыпали, силясь разобрать.

Вот чей-то почерк; «Автор-абстрактист!»

А снизу красным: «Сам туда катись!»

«Может, автор сам из тех, кто

тешит публику подтекстом?»

«Брось искать подтекст, задрыга!

Ты смотришь в книгу —

видишь фигу».

Оставим эти мудрости, дневник.

Хватает комментариев без них.

* * *

...А дальше запись лекций начиналась,

мир цифр и чей-то профиль машинальный.

Здесь реализмом трудно потрястись —

не Репин был наш бедный портретист.

А после были вырваны листы.

Наверно, мой упившийся предшественник,

где про любовь рванул, что посущественней...

А следующей фразой было:

ТЫ

Х

ТЫ сегодня, 16-го, справляешь день

рождения в ресторане «Берлин».

Зеркало там на потолке.

Из зеркала вниз головой, как сосульки, сви-

сали гости. В центре потолка нежный, как вымя,

висел розовый торт с воткнутыми свечками.

Вокруг него, как лампочки, ввернутые

в элегантные черные розетки костюмов, сияли

лысины и прически. Лиц не было видно. У одно-

го лысина была маленькая, как дырка на пятке

носка. Ее можно было закрасить чернилами.

У другого она была прозрачна, как спелое

яблоко, и сквозь нее, как зернышки, просвечи-

вали три мысли (две черные и одна светлая —

недозрелая).

Проборы щеголей горели, как щели в копилках.

Затылок брюнетки с прикнопленным про-

зрачным нейлоновым бантом полз, словно

муха по потолку.

Лиц не было видно. Зато перед каждым, как

таблички перед экспонатами, лежали

бумажки, где кто сидит.

И только одна тарелка была белая, как

пустая розетка.

«Скажите, а почему слева от хозяйки

пустое место?»

«Министра, может, ждут?» «А может,

помер кто?»

Никто не знал, что там сижу я. Я невидим.

Изящные денди, подходящие тебя поздравить,

спотыкаются об меня, царапают вилками.

Ты сидишь рядом, но ты восторженно

чужая, как подарок в целлофане.

Модного поэта просят: «Ах, рваните чего-то

этакого! Поближе к жизни, не от мира сего...

чтобы модерново...»

Поэт подымается (вернее, опускается,

как спускают трап с вертолета). Голос его

странен, как бы антимирен ему.