Собрание сочинений. т.4. Крушение республики Итль. Буйная жизнь. Синее и белое - Страница 20

Кантариди-отец внезапно всхлипнул. Сэр Чарльз счел это за знак искреннего восхищения его чувствами к молодой республике, и стрелка судьбы склонила волю генерала на сторону согласия.

— Я тронут вашими симпатиями ко мне и только поэтому соглашаюсь. Моим солдатам и офицерам придется голодать, пока привезут деньги, так как не на что будет покупать провиант.

— Пустяки! — ответил Кантариди. — Если наши важные дамы позволяют вашим солдатам делать с собой что угодно совершенно безвозмездно, мужья этих дам не откажут поддерживать вашу армию отпуском продуктов, хотя, конечно, пользование дамами менее убыточно.

Сэр Чарльз улыбнулся и вышел с переводчиком.

Старший Кантариди подошел вслед за ним к двери и прислушался.

— Ушел, — прошептал он, обернувшись, и шумно вздохнул. — Ну-ну! Коста, слушай! Неужели мы поймали эту рыбину? Ей-ей, мне еще не верится. У меня дрожь под коленками. Скажи, он не за полицией пошел?

Младший хмыкнул и бросился в кожаное кресло.

— Чертовски люблю эти кресла. Жирные бездельники умеют придумывать неплохие вещи… Так ты думаешь, он пошел за полицией? Старик, ты так же глуп, как он! Он пошел за деньгами. Он готов! Его куриные мозги насквозь провоняли уже нефтью, он готов лопать ее, как Иуда расплавленные сребреники! Он вынесет нам кредитки на блюде, как официант бифштекс важному гостю.

— Скорей бы убраться. Не нравится мне большая дорога. Становлюсь стар. По мне, лучше лежать на молу и плевать в море, чем якшаться с важными господами.

Коста обмерил старика суженными, смешливыми глазами.

— Тебе просто не по себе в этом чертовом костюме и крахмальном воротничке. И мешает борода. Я не дождусь, когда можно будет содрать в ближайшем переулке эти парикмахерские водоросли, которые я таскаю третий день. У меня под ними вспухла вся морда. Но ради такого куша стоит постараться. Собственно, по справедливости, девяносто процентов следует нам, а не этим лоботрясам, которые нас купили. Но ничего не поделаешь — инициатива всегда оплачивается дороже, чем выполнение. Но я хотел бы знать, как они выкарабкаются теперь из истории с румынскими образинами и вообще со всеми своими штучками. Этот индейский петух достаточно свиреп. Так им и надо!

— Скорей бы он нес деньги. Я почувствую себя в своей тарелке, только когда буду за три улицы отсюда, — мрачно сказал Кантариди-старший.

— Ну, а я удеру на прощанье еще фортель… Тс… кажется, он идет.

Сэр Чарльз вошел, держа переписанные экземпляры условия, и положил их на стол.

— Благоволите подписать, господа! — сказал он, протягивая перо.

Гости подписали, причем рука старшего вывела музейный иероглиф, расплывшийся в жирную кляксу на шелестящем листе.

Сэр Чарльз разрешил себе легкую шутку:

— Крепкая подпись!

Младший Кантариди произнес значительно:

— Верно! Вообще дело крепкое!

Появившийся казначей втащил саквояж с пачками кредиток, которые после подсчета были вручены просиявшим продавцам, и в заключение всей сцены, вестовой сэра Чарльза разлил по бокалам принесенное в серебряном ведерке «Клико».

Сэр Чарльз поднял свой бокал.

— Разрешите выпить за удачное разрешение нашего дела, за будущее сотрудничество и за процветание вашего отечества.

— А я пью за хороший конец! — сказал Кантариди-младший, любуясь на свет пузырьками, вспенившими вино.

— Какой конец? — удивился сэр Чарльз.

— Ну, вообще… у всякого дела бывает конец, у человека тоже… Вот я и пью за хорошие концы.

— Принимаю, — ответил сэр Чарльз.

— И еще, — продолжал Кантариди, — я пью за то, чтобы дорогое отечество получило наконец христианский образ правления.

— А именно? — насторожился сэр Чарльз.

— Любезный господин, высокий покровитель, — начал Кантариди патетическим тоном, — я не решался ранее на полную откровенность, пока не выяснил вашего отношения к нации, стонущей под игом иноземных правителей. Народ, загнанный в дикие горы, обобранный и нищий, ненавидит правительство странствующих шулеров, заезжих прохвостов и адвокатов. Трижды благословен будет человек, который поможет народу низвергнуть чудовищную власть. Народ жаждет монархии…

Сэр Чарльз слушал, держа в руке недопитый бокал. Брови его сдвинулись, а лицо выражало напряженный интерес.

— Но кто же может занять престол? Есть ли у нации кандидат? — спросил он как бы невзначай, но весь превратившись в ожидание.

— Кандидат? — переспросил Кантариди. — Да, господин! Он есть! Он боготворим народом и гоним правительством и…

— Кто же он? — перебил лорд Орпингтон.

Кантариди склонил голову и сказал тихо и проникновенно:

— Это принц Максимилиан Лейхтвейс.

По губам сэра Чарльза, как отсвет июльской зарницы, скользнула улыбка полного удовлетворения. Желания народа совпадали с его собственными планами. Он поставил бокал на стол.

— Я вынужден, к сожалению, расстаться с вами, господа, но я надолго сохраню самое отрадное воспоминание о нашей первой встрече. До свиданья! Можете передать пославшим вас, что им недолго осталось ждать. Пусть будут готовы встать под знамя своего короля.

И сэр Чарльз крепко пожал руки господам Кантариди, которые вышли нагруженные, как мулы, пачками кредиток к ожидавшему их у подъезда кебу.

В тенистой платановой аллее за городом один из седоков остановил кеб.

— Ты можешь ехать прямо в деревню, Петриль. Ты нам больше не нужен. Но не смей показываться даже вблизи города, пока мы не известим тебя. А вот тебе на постройку нового дома и на подарки жене.

Обомлевший кучер схватил пачку кредиток, хлестнул по лошадям и исчез.

Оба друга пошли по тропинке, отходившей от дороги в гору. Путь был трудный, и оба молчали, пока Атанас не сказал:

— Черт возьми! Откуда у тебя берутся слова? Когда ты заговорил эту чепуху о принце, ты говорил так, что я чуть не заревел белугой, хоть и знал, что ты врешь от «а» до «ижицы». Но скажи, пожалуйста, что тебе взбрело в голову возиться с этим недоноском и вытаскивать его в люди?

Младший остановился, присел на пень и, сорвав привязную бороду, бешено швырнул ее в траву, помянувши всю семью дьявола.

— Видишь, — ответил он медленно, — я был вором, жуликом, банщиком, статистом, позировал для неприличных карточек, пел с гитарой, одно время был кругосветным пешеходом, библиотекарем, грумом, альфонсом, поэтом, приказчиком, взломщиком, но не был еще министром. Из опыта моей жизни я вынес впечатление, что в этом звании вмещаются все мои многообразные профессии. Еще лучше они вместились бы в королевском, но королем мне не быть, и я продвигаю на это место другого.

— Мгм, — отозвался односложно старший. Оба опять помолчали.

— А дорого я дал бы, чтоб посмотреть, какая рожа будет у этого дурня, когда он увидит, что купил десять фунтов воздуха за два миллиона. К сожалению, мы этого не увидим, и вся прелесть зрелища выпадет на долю толстого Аткина. Кстати, он ждет нас. Нужно поторопиться. Жалко отдавать заработанное честным трудом, но я привык быть хозяином своего слова.

Он поднялся, но, прежде чем двинуться в путь, добавил:

— В школе учительница рассказывала нам, что истина всегда вылазит почему-то из колодца и обязательно голая. Я не завидую этому заморскому солдафону. Его истина вылезет из нефтяного колодца и будет достаточно непривлекательной и дурно пахнущей… Ну, в путь!

В этой главе путеводная нить романа приводит нас с железной необходимостью в место, запретное для всех посторонних, — в спальню президента Аткина, в тот волшебный час, когда небо сбрасывает синий ночной плащ с порозовевших плеч.

Пуховые горы высятся на громадном кожаном диване президента горячими сугробами, покоя его отдыхающее от государственных забот тело.

Оранжевая лента ордена Демократической Свободы висит рядом на спинке стула, опровергая легкомысленную сплетню о ее органическом сращении с фигурой президента. Ее жаркий цвет пылает еще ярче на фоне фильдекосовых кальсон тона Поль-Веронез.