Собрание сочинений. Т.18. Рим - Страница 163

В первой части «Наброска» сюжет романа уже был очерчен. Уже был набросан в общих чертах характер Пьера, который, одушевленный альтруистическим желанием облегчить человеческие муки, «то надеется, то теряет надежду в возможность для католицизма возродиться на благо человечеству» и который в конце концов «приходит к горькому убеждению… что католицизм должен погибнуть, погибнуть в Риме, погребенный среди праха веков». Уже был придуман узел интриги, в центре которой — римлянка, добивающаяся развода с нелюбимым мужем во имя любви к другому; при этом Золя тогда же наметил задачу — «сделать ее как бы символом церкви, погибающей среди праха веков». Однако в этом первоначальном эскизе сюжет носил мелодраматический характер: муж — «поистине чудовище», злодей и шут, который за взятку соглашается признать перед судом свою импотентность, а потом коварно отравляет счастливого соперника. Как злодей задуман и кардинал Бокканера, который сам дает отведать своему племяннику отравленных плодов и тем обрекает юношу на мучительную смерть. В более поздней части «Наброска» сюжет претерпевает существенные уточнения. Любовная тема приобретает иной характер. «Драма ревности, — пишет Золя, — однако ничего низкого». Мелодрама уступает место высокой трагедии. Символичность образа Бенедетты остается, но смысл символа меняется: «…разрыв между Бенедеттой и ее мужем (Прада) как бы выражает столкновение старой — римской Италии и современной Северной… Дитя, выпестованное чернорясниками, выходит за сына мира завоевателей». Иначе говоря, рационально-абстрактная аллегория уступает место реалистическому символу. Изменяется и образ кардинала Бокканера: он тоже лишается черт злодея и становится «олицетворением непреклонности, фигурой отжившего века, символом умирающего католицизма». Иными словами, Золя и здесь переходит от поэтики мелодрамы к трагическому конфликту: Бокканера — трагический герой, понимающий необходимость для церкви «умереть стоя», вместо того чтобы приспосабливаться к новому времени и оказаться посмешищем в глазах человечества, еще недавно столь покорного католическим догматам. Золя подробно разрабатывает систему персонажей. Кардиналу Бокканера должен быть противопоставлен старый Орландо — один из создателей и героев новой, антикатолической Италии: «величественная фигура, светлая личность — будущее». С другой стороны, антиподом кардиналу Бокканера служит кардинал Сангвинетти, представляющий более современную, вполне циничную точку зрения на роль церкви в мире. Итак, Золя по нескольким линиям движется в одном и том же направлении — он усиливает трагизм задуманных им конфликтов.

Уже после того как «Набросок» был окончен, Золя пришел к выводу о необходимости ввести важнейшую тему, до того им не затронутую, — тему иезуитов. Некоторые из прочитанных нм источников навели его на мысль о том, что именно орден иезуитов, который в 1894 году кажется анахронизмом, достойным внимания лишь романтиков-эпигонов, как Эжен Сю, является скрытой пружиной всех действий Ватикана и самого папы. В еженедельнике «Буш де фер» (20 октября 1892 г.) Золя прочел статью Паскаля Груссе «Папа и республика», которая произвела на него глубокое впечатление. В этой статье говорилось: Лев XIII не Лютер и не Талейран, он — иезуит, «идеальный иезуит, иезуит по рождению, по воспитанию, по свободному выбору и по привычке». Он учился в иезуитских школах. Он мыслит и действует как иезуит. Его избрали папой за то, что он иезуит. Иезуиты, зная, как он тщеславен, льстят ему. Все зигзаги папской политики — звенья одного иезуитского плана. «Общество Иисуса — душа римской церкви. Только оно имеет план, традицию, метод. Только оно неукоснительно движется к цели. Оно поняло, что… церковь должна обмирщиться, приспособиться к потребностям света, к его привычкам и порокам, чтобы сохранить направление». Иезуитизм папы, в частности, выражается в том, что он, стремясь к безграничной светской власти, заинтересован не в монархическом, а в республиканском строе современной Италии, и сам он будет стремиться занять президентское кресло.

Прочитав эту статью и ряд других сочинений об ордене иезуитов, об их тактике и традициях, Золя перестраивает сюжет своего романа. В дневнике он размышляет: «Нужен персонаж выше Сангвинетти, выше самого папы — персонаж, который ведет игру. Думаю, что будет лучше не воплощать эту силу в одном персонаже. Говорят: „Они“. Говорят шепотом о том, чего желают „они“. Имя им легион. Чувствуется, как проходит мимо каждого их сила, сила немая, незримая».[23]

Так возник новый образ — кардинала Нани, «серого кардинала», режиссера, искусно маскирующего свое участие в поставленном им спектакле. «Этот Нани, — записывает Золя, — становится огромным персонажем… Очень ласковый, очень сильный, сильнее истинных хозяев. Я хочу сделать из него главного иезуита, а потому — друга Франции»[24]. Введя в свой роман проблему иезуитизма, Золя проявил проницательность: общество Иисуса до сих пор, семьдесят лет спустя, сохраняет командные позиции там, где католическая церковь в целом уже, казалось, потеряла власть и влияние; оно проявило необыкновенную гибкость и умение приспосабливаться к меняющейся обстановке.

Работая над окончательным планом «Рима», Золя испытал немало трудностей. Он создавал роман-исследование, призванный раскрыть читателю одну из важнейших политических и идеологических проблем современности. Поэтому задача заключалась в том, чтобы вместить в него, по возможности, исчерпывающий материал, подвергаемый анализу. В «Наброске», планах и дневнике то и дело мелькает слово «все»: «Римское духовенство — от кардиналов до сельских пастырей… Пьер сталкивается и с кардиналами (все типы), и с простыми священниками… Все это даст мне полную картину Ватикана, до самых мельчайших деталей». В других записях читаем, что Золя стремится показать все конгрегации, все монашеские ордена, весь «черный» мир, весь «белый» мир, весь «серый» мир, все группы римского населения, и даже все искусство Рима, и даже все исторические этапы, через которые прошли город Рим и папство. Задача безмерной трудности! Эта задача усложнялась еще тем, что, по сути дела, в романе Золя два героя: человек — аббат Пьер Фроман, в котором автор воплотил ищущий, познающий, колеблющийся, ошибающийся и, наконец, обретающий истину человеческий разум, и город — Рим, в котором в материальных, пространственных формах воплотилось время, история человеческого духа: его прошлое, настоящее и будущее. По замыслу Золя, все персонажи, с которыми Пьер сталкивается в Риме — кардиналы и нищие, папа и иезуиты, священники и аристократы, — символически выражают ту или иную грань понятия «Рим», а значит, являются в такой же (а может быть, и в большей) степени абстрактными, общими понятиями, как и частными, конкретными фигурами. В этой особенности романа его новаторство и его сила, но в этом же и зерно его слабостей, причина рационалистической геометричности, которая в «Риме» проявилась больше, чем в других, предшествующих ему, произведениях Золя. Но от художественной неудачи Золя спас титанический темперамент, одушевляющий каждую страницу его, казалось бы, рационалистического романа. Этот темперамент клокочет в размышлениях Пьера, в его сомнениях и в его ненависти, даже в описаниях римской архитектуры, и в особенности живописи Микеланджело, который был для Золя идеалом художника. Эстет Нарцисс, поклонник Боттичелли, с неприязнью говорит о великом авторе фресок в Сикстинской капелле, но мы-то понимаем, что Золя в этих словах своего противника утверждает собственное искусство: «Этот человек впрягался в работу, как вол, одолевал ее, как чернорабочий, — по столько-то метров в день!..Он каменотес… Могучий каменотес, но не более!»

Именно так работал Золя, и как раз в том, в чем Нарцисс укоряет Микеланджело, корили самого Золя другие, парижские нарциссы.

Перед самым началом работы непосредственно над текстом романа Золя прочитал в «Ревю де Дё Монд» от января 1895 года статью своего давнего противника, идеолога неокатолической реакции Ф. Брюнетьера, побывавшего на приеме у папы. «После посещения Ватикана» — так называлась эта статья, в которой утверждалось, что естественные науки переживают глубокий кризис (они смогли только приравнять человека к животным, и ничего более), что вообще наука надолго себя дискредитировала в глазах людей, в то время как религия, напротив, восстановила свой престиж. «Непознаваемое, — провозглашал Брюнетьер, — окружает, обволакивает нас, заключает нас в свои объятия». Взбешенный Золя в заметках «Наука и католицизм» саркастически писал: «Смешно, когда науке приписывают некую ограниченную роль, ставят ей препоны, преграждают путь, когда предсказывают, что еще в конце нынешнего века, выбившись из сил, она признает себя побежденной. О, ничтожества, узколобые недалекие людишки, жалкие политиканы, лживые догматики… — наука пойдет вперед и сметет вас с лица земли, как сухие листья. Литераторы, эрудиты или философы спокойно заявляют, что наука обанкротилась — и это в конце XIX века! На какой невероятный позор, на какое посмешище они себя обрекают!..»