Соболя - Страница 16

— Что же дальше?

— Дальше что же? — ответил пастух, продолжая ходить. — Вот видите, в колхоз меня приняли, стадо доверили. А это дело важное, — с гордостью заметил он, блестя живыми и смышлеными глазами.

Собачка на руках его уже успокоилась, просилась на землю, сучила лапами, царапала гимнастерку. Но он ее не пускал и все ходил взад и вперед.

Я поднялся и тоже зашагал рядом.

— Как же ее зовут? — спросил я, поглаживая собачку по спине.

— А зовут ее Жу-лик, — протяжно с нежностью сказал пастух.

— Как же можно такую собаку Жуликом называть?

Пастух остановился и спустил собачку на землю. Он был изумлен.

— Жулик, Жулик… — бормотал он, точно в первый раз слышал имя своей собаки. Он нахмурился. — Меня самого не лучше зовут. Клички-то у нас старые.

Он сердито щелкнул кнутом и, забыв про, меня, задумался, опустил глаза к земле. И кнут его, улегшись, точно змея, на траве, как бы тоже задумался.

А за рожью, медленно тлея, догорела заря, зазеленело небо, ласковый сумрак принес густой травянистый запах, и потом сразу, как стена, встала и затихла ночь.

— Это артисты, наверное?

— Нет, — ответила учительница, — настоящие детские писатели, книжки которых вы читали. Это большой праздник для вас, ребята.

Как на всякий праздник, Ваня прежде всего боялся опоздать. Из дому он собирался выйти, в четыре часа. Но мать из-за стирки задержалась с обедом, а отец пришел из депо только в пять. Ваня отказался от щей, съел картошку с мясом и выскочил в сени. Мать остановила его. Она вспомнила, что ночью он жаловался на боль в ушах. Она повернула его направо, налево, завязала уши теплым платком и велела надеть валенки.

На улице мимо освещенных окон кооператива летал снег, шаталась метелица. Она так же, как мать, покружила Ваню, повернула его направо, налево и отпустила, наконец, к писателям.

Ваня побежал.

Хотя так же, как всегда, гудел автобус перед исполкомом, и гуськом ехали извозчики с вокзала, и каменный собор без креста стоял над замерзшей рекой, но Ване город казался теперь другим. В нем были писатели, и среди них один, которого Ваня любил больше других — он был инженер и мог рассказать, как устроить самому себе радио, и будет показывать модели новых игрушек.

Ваня, запыхавшись, прибежал в дом пионера. Там было уже много народу.

Ваня, не отрываясь, смотрел на писателей. На одном из них была шапка с длинными ушами, которые можно было закинуть за спину. Другой, в суконной толстовке, был похож на машиниста Федора Тимофеевича, часто приходившего к отцу в гости. Третий же ни на кого не походил. Он курил трубку, на нем был воротничок, галстук, белые манжеты высовывались из рукавов пиджака.

«Неужели, — подумал Ваня, — это он, такой чистый, написал книгу, как можно из резинки, щепок и жести сделать себе паровоз?»

Но когда писатель поднял руку и сказал: «Ребята, тише», Ваня заметил, что на указательном пальце у него не хватает одного сустава.

«Ага, оттяпал себе все-таки топором…»

И Ваня посмотрел на свои собственные руки, маленькие, грязные, в ссадинах и царапинах от отцовской стамески.

В это время писатель вынул из чемодана новые модели, и Ваня забыл обо всем. Он вскочил на стул, чтобы лучше видеть. Его посадили. Он вскочил снова. Его обругали. Он кинулся к проходу к эстраде и сел на ступеньки. А писатель уже показывал модели. Под потолком высокой залы пронесся картонный планер, запущенный резинкой, как из рогатки. По столу прошел автомобиль, тащивший на себе коробку спичек. Пароход с мачтами, тоже заведенный резинкой, бил по воздуху своими жестяными колесами. Потом крошечный мотор с карманной батареей вращал пропеллер. Много было чудесных вещей! В ушах у Вани звенело. Но все же он жадно слушал, что говорили писателям дети.

Толстый мальчик в галстуке, обращаясь к одному из них, сказал:

— Товарищ Тансык!

— «Тансык» — это название книги, — поправил его писатель.

— Я знаю, это все равно. Напишите смешную книгу, чтобы после арифметики мне было весело. Пускай это будет неправда, как «Барон Мюнхгаузен».

Ваня покачал головой. Не то, не то он говорит, что хотелось сказать Ване.

Ваня беспокойно заерзал на месте и приподнялся со ступеньки.

Но в это время на трибуну уже взобралась хромая девочка с бледным лицом.

— Напишите, чтоб было жалко кого-нибудь, — тихо сказала она и добавила: — и еще про холодные страны.

— Нет! — крикнул с места, подняв кулак, рыжий мальчик. — Мне интересно про гражданскую войну, как Чапаев дрался!

Потом взошла на трибуну еще одна девочка, маленькая, в веснушках, с косами, завившимися на кончике в одно кольцо. Она то краснела, то бледнела и, забыв, что ей хотелось сказать, прочла басню Крылова «Волк и журавль».

Взрослые улыбались.

Но Ваня выслушал и ее. Сердце его громко стучало. Никто из этих детей, учителей, родителей — никто не знает, что он раньше писателя-инженера догадался сделать из гвоздей и резинки заводной паровоз, что у него есть мельница.

Ваня взошел на трибуну.

На стриженой голове его торчал огромный узел от платка, концы которого болтались, как уши лягавой. Ноги едва волочили тяжелые валенки. Глаза у Вани были большие и светлые, как лед. Он повернулся к девочке, все еще стоявшей на трибуне, и протяжно, тонким голосом сказал ей:

— Наоборот, я люблю технику. Наоборот, — повторил он, обернувшись к тем, которые смеялись над его потешной фигуркой в платке, — я люблю технику.

И все стихли. Так настойчив был его голос.

— Тут показывали, — продолжал он, волнуясь и растягивая слова, — автомобиль с резинкой. Он везет коробку спичек. У меня паровоз везет два кирпича. Наоборот, я люблю технику.

Ваня снова сел на ступеньки. Писатель поднялся из-за стола, подошел, присел рядом с Ваней и обнял его той самой рукой, на которой не хватало полпальца.

Они разговорились.

И писатель узнал, что Ване восемь лет, что, кроме паровоза и мельницы, он еще делает разные машины и может устроить батарейку.

Ваня же от писателя ничего нового не узнал, кроме того, что палец он не топором «оттяпал», а потерял на войне с белыми. Ване стало жаль писателя, и, чтобы утешить его, он сказал;

— Ничего… Техника решает все.

Они расстались до завтра. Завтра, утром, в 14-й школе соберутся юные конструкторы со своими моделями, и Ваня должен принести все, что у него есть. Он шел домой взволнованный, радостный, не замечая дороги. Метель стихла. Только в свете фонарей, как соль, сверкая, сыпалась сверху изморозь.

Дома Ваня поужинал щами, оставшимися от обеда, и принялся за свои модели. Надо было их осмотреть и проверить, чтобы завтра показать всем. Он устроился в кухне на скамейке. В комнате мать ему не позволяла сорить. Но и в кухне было хорошо. Под потолком горела большая, в пятьдесят свечей, лампа, от плиты несло теплом, пахло сосновыми дровами. Тут же, в углу, за печкой, мать синила в цинковом корыте белье. Вода в корыте была голубая, а руки у матери — красные и мокрые до локтя; когда она выжимала тяжелую простыню, на них напрягались мускулы. Сильные руки. Ване хотелось рассказать матери о писателях, о своих моделях, о завтрашнем дне. Но мешала гордость. Он знал, что мать работает судомойкой в столовой, на улице Карла Маркса. Что может она понять в технике? Отец — другое дело. Он часто приносит Ване из депо обрубленные пружины, кусочки проволоки, дощечки, а инструмент и гвозди Ваня добывает сам.

И сейчас у него в руках секач, которым мать обычно колет лучину. Он постукивал им по колесам своего паровоза. Сделанные из железных катушек от пишущей машинки, они были прочны и красивы. Толстая резинка, натянутая на деревянную ось, придавала им страшную силу. Котел из жестяной банки с водой был кругом запаян, и если Ваня хотел, то паровоз мог свистнуть, — стоило только подогреть котел на свече. И Ваня это сделал: зажег огарок и подождал, пока паровоз не свистнет.