Со всем этим покончено - Страница 4

Я спросил его:

— Можно мне попить?

— Чаю хотите?

Я прошептал:

— Только без порошкового молока.

Он сказал, словно извиняясь:

— Боюсь, что свежего нет.

Я был раздосадован до слез, неужели все так плохо даже в прифронтовом госпитале?

— Принести воды?

— Некипяченой, если можно.

— Тут только кипяченая. И, боюсь, в таком состоянии вам нельзя ничего алкогольного.

— Тогда, может, фруктов?

— Фруктов мы не видели уже давно.

Однако через несколько минут он вернулся и протянул мне несколько недозрелых слив. Я шепотом пообещал ему целый фруктовый сад, когда поправлюсь.

Две ночи — 22-го и 23-го — были ужасны. Рано утром, когда доктор зашел в палату, я сказал:

— Вы должны отправить меня отсюда. Жара меня добьет.

Солнце нещадно палило сквозь ткань палатки.

— Держитесь. Вам сейчас лучше всего лежать и не двигаться. А то до базового госпиталя вам живым не добраться.

— Пожалуйста, разрешите рискнуть. Со мной все будет в порядке, вот увидите.

Полчаса спустя доктор появился снова.

— Ну что ж, все, как вы хотели. Я только что получил приказ эвакуировать всех раненых. Похоже, нашим здорово досталось в Дельвильском лесу, и сегодня вечером все уже будут в госпитале.

Теперь я уже не боялся, что умру: получить почетное боевое ранение и ехать домой — чего еще желать?

Раненный в ногу бригад-майор с соседней койки знал о том, что случилось с моим батальоном. Посмотрев на мои нашивки, он сказал: «Вы из второго Королевского уэльского полка? Я наблюдал в бинокль, как вы шли в бой. Первый раз видел такой четкий боевой порядок — солдаты шли рота за ротой, как на параде, взводами по четыре-пять человек, с точными интервалами в пятьдесят ярдов, несмотря на шквальный огонь, ямы и косогоры. У вас, должно быть, прекрасные ротные офицеры». Но, как минимум, одна рота — моя — шла в бой вообще без офицеров. Я спросил, удалось ли удержать лес, и вот что услышал: «Они продержались почти до конца. Насколько я знаю, дело было так: батальоны частных школ и шотландцы с наступлением темноты отступили. Ваши ребята остались практически в одиночестве. Пели, чтобы подбодрить себя. Потом отец Маккейб — священник, естественно католический — привел шотландцев обратно. Они же все католики из Глазго и за священником, в отличие от офицера, пойдут куда угодно. Но сам лес удержать было невозможно ни вам, ни немцам — слишком хорошо там поработала артиллерия. Все деревья разнесло в щепки. Ночью бригада 7-й дивизии пришла на смену оставшимся в живых, в том числе и вашему первому батальону».

Позже выяснилось, что все было не совсем так. Я узнал, что рядовые из батальона частных школ, оставшись без офицеров и сержантов, все же удерживали позиции на левом фланге в центре леса, пока, через двадцать два часа, их не сменила бригада 7-й дивизии. И не все шотландцы оказались трусами, хотя отступление большого числа камерунцев подтвердилось, как и возвращение шотландцев под предводительством отца Макшейна (а не Маккейба). Капитан Колбарт из 5-го Шотландского пехотного полка недавно написал мне:

Мы атаковали на правом фланге, камерунцы — на левом, захватили намеченные рубежи и взяли много пленных. После полудня, кроме меня, офицеров в батальоне не осталось. Около 9 утра войска на левом фланге отступили еще до начала контратаки противника, даже не пытаясь сопротивляться, насколько я мог видеть. Все подразделения перемешались: камерунцы, шотландские стрелки, батальоны частных школ. Но паническое бегство было остановлено, и моя рота заняла позицию справа. Я защищал огневой рубеж, построенный Королевским уэльским полком под командованием Моуди, на восточном краю леса. Полк атаковал в северо-западном направлении и занял весь лес. Полковник Кроше со штабом располагался на южной окраине, я доложил ему обстановку и под ураганным огнем вернулся к своим около 5 вечера, когда немцы пошли в контратаку.

Кроше доложил в штаб бригады, что мы контролируем лес, но не продержимся, если немедленно не получим подкрепления. К моменту прибытия нашего подкрепления немцы уже были на северо-западном краю леса. Нас сменила 97-я бригада нашей дивизии.

В тот вечер меня не решились положить на полку санитарного поезда, потому что боялись легочного кровотечения, и погрузили прямо на носилках, закрепив их за поручни. Уже пять дней я лежал все на тех же носилках. Дорога вспоминается как сплошной кошмар. Моя спина провисла, но согнуть колени и расслабить ее было невозможно — верхняя полка находилась всего в нескольких дюймах надо мной. Немецкий летчик из сбитого самолета, лежавший в другом конце вагона с открытым переломом ноги, стонал и плакал не переставая. Другие раненые ругались, просили его прекратить и вести себя по-мужски, но он продолжал жалобно скулить и никому не давал уснуть. Он не бредил — просто был напуган и испытывал жуткую боль. Санитар дал мне бумагу и карандаш, и я написал матери: «Я ранен, но со мной все в порядке». Это было 24 июля, в мой двадцать пятый день рождения, который оказался еще и официальным днем моей смерти. Письмо полковника на два дня опередило мое, но мое было датировано 23 июля, потому что я потерял счет дням, а его — 22-м[9]. Дома не могли понять — то ли я написал письмо в день смерти и поставил неправильную дату, то ли дата правильная, а умер я на следующий день. Хотя формулировка «умер от ран», казалось, оставляла больше надежды, чем «убит», но после получения пространной телеграммы из Армейского совета с подтверждением моей смерти все в нее поверили. Я оказался в Руане, в 8-м госпитале, расположенном в замке высоко над городом. На следующий день моя тетя Сюзан приехала с юга Франции, чтобы навестить племянника из Южно-Уэльского пограничного полка, которому только что ампутировали ногу в том же госпитале. Случайно увидев мое имя в списке на двери палаты, она зашла ко мне и угостила меня нектаринами, принесенными для племянника, а потом написала моей матери. 30-го числа полковник Кроше прислал мне письмо:

Невозможность нормально дышать доставляла мне массу неприятностей, но никакой боли — кроме как от нагноившегося пальца (такой мелочью ни у кого не было времени заняться) и от выдранных волос на бедре (когда отклеивали пластырь, чтобы стерилизовать рану) — я не ощущал. Два месяца назад, когда мне оперировали нос, я испытывал гораздо более сильную боль и неудобства, однако не встречал никакого сочувствия, потому что это не считалось боевым ранением. Меня ужасно раздражали сигналы горна, которые подавали медики. Я всем жаловался, что Королевские медицинские войска, то есть КМВ, а мы их называли «Кради мои вещи», забрали у меня все, что было, кроме некоторых бумаг, лежавших во внутреннем кармане, и кольца, слишком плотно сидевшего на пальце, чтобы его можно было стащить. А теперь они еще и плохо играли «Отбой» — вяло и со свистом, делая паузы не в тех местах, — исключительно чтобы позлить меня. Я сказал санитару, чтобы горниста немедленно посадили под арест, иначе я пожалуюсь старшему военврачу.