Сны Персефоны (СИ) - Страница 1

… весна… цветущий луг…

— Мама, а почему у нас не растут нарциссы?

Девушка положила голову на колени молодой и ослепительно красивой женщины. Толстая коса цвета спелой пшеницы обвивала её высокий чистый лоб, ветер плескал светло-желтый пеплос. Полные, идеально очерченные губы трогала мягкая улыбка.

Женщина нежно погладила девушку по медно-рыжим волосам и ответила:

— Зачем они тебе, доченька? Нарциссы надменны и холодны. Они никогда не станут любить тебя так, как… анемоны… Взгляни, как они тянутся к тебе! Ждут ласки от богини весны.

Девушка поднялась, расправила хитон из тонкого зелёного хлопка и вздохнула:

— Анемоны ветрены и непостоянны. Они любят всех. То ли дело завоевать нарцисс.

В её зелёных, как свежая весенняя трава, глазах отразился азарт.

Женщина мягко улыбнулась и покачала головой:

— Ох, милая Кора, лучше держись подальше от этих цветов. Нарциссы красивы только внешне. Но то — опасная красота. Внутри они полны ядовитой слизи. Они отравят тебя. Ты умрёшь и попадёшь к Аиду.

Кора рассмеялась серебристо и звонко:

— Мамочка, я же Богиня Весны. Я бессмертна. Точно не умру от цветочной слизи.

И она вновь порывисто обняла мать.

Деметра поцеловала дочь в чистый лоб и попыталась отогнать дурное предчувствие. Чтобы заглушить его, Богиня Плодородия страстно прижала к груди своё единственное и обожаемое дитя…

И не видела, как широко распахнулись глаза Коры: за спиной матери вырастал огромный нарцисс. Его стебель раскалывался, и на землю вытекала ядовитая слизь — она ползла всё ближе и ближе, аспидом между зелёных трав, гнутым кинжалом взблёскивая среди цветов… Наливалась, алела и пахла… Дурманяще и смертельно — гранатовым соком…

Я просыпаюсь, лихорадочно хватая ртом воздух. Слишком цепкий, слишком леденящий ужас выползает за мной из того сна. Никогда не досматриваю его до конца, но точно знаю, чем он закончится — гранатовый сок, смешанный со слизью, доберётся до Коры, пропитает её. И с этого момента каждый шаг той будет отравлен и смертелен — поступь богини Подземной Весны, шествие чудовища, коему нет равных.

Я задыхаюсь, потому что страх удавкой сжимается на горле.

— Сейчас же спать! — раздаётся над ухом приказ. Такому можно только беспрекословно подчиниться. Меня обнимают сильные руки и утаскивают на подушку, бережно укутывают одеялом. — А Фобетора[1] поймаю — такой кошмар ему устрою…

Низкий бархатный голос действует успокаивающе. Устраиваюсь поудобнее в надежном кольце рук, прижимаюсь к горячему мужскому телу и смыкаю веки. Теперь страшные, но вещие сны не придут. Муж всегда закрывает, надежнее любого щита. И всегда — держит крепко, не отпустит, не отдаст никому. Даже тому чудовищу, что ворошится у меня внутри. Ему — особенно.

Я знаю…

…утро серое, как глаза Афины.

— Пасмурно, — говорит она.

— Осень… — пожимаю плечами. Смотрю на неё — подругу юности[2], вечно молодую мудрость и войну, чуть усталую и печальную. — Значит, отцу не скажешь?

В утреннем кафе пусто. У барной стойки, уткнувшись в айфон, сидит юноша-бармен, рядом — скучает ярко накрашенная официантка, пытаясь заглянуть ему через плечо. Тихо гудят лампы дневного света. Слишком тусклые однако, чтобы разогнать полумрак, в котором — тонконогими оленятами — маячат столики и стулья.

— Нет, — говорит Афина и качает чашечку густого кофе тонкими, но сильными пальцами. — Мы не хотим свадьбу. Тей говорит: только вечер, для самых близких…

Тей у неё мудрый и вещий, всегда был таким, за то Зевс его и недолюбливал. А их союз уж точно не одобрит. Значит, свадьба рискует превратиться в побоище. Правильно, лучше вот так, тихо. Только близких… Интересно, кто они?

Она отвечает на незаданный вопрос:

— Позовём тебя с Аидом, Афродиту с Гефестом — без них никак. Друг Тея же. Пару ребят-учёных из отдела ядерной физики.

— Смертных?

— Да, смертных, — она гордо вскидывает голову. — Ты что-то имеешь против?

— Я — нет, — заверяю искренне, — а вот Афродита будет кривить губы.

— Или строить им глазки, — невесело и немного устало улыбается Афина, — но я думаю, мы все вместе как-нибудь с этим справимся.

Хорошо, согласно киваю и вспоминаю ещё одну подругу юности:

— А Артемиду?

Афина отрицательно мотает головой:

— Она не простит. Я ведь предаю ваш обет.

В этом веке — сумасшедшем, вечно спешащем и вечно опаздывающем, веке мнимых свобод и неисполняемых правил — Артемида нашла себя. Здесь она активно возглавляла феминистские организации, проводила феминистские конференции и устраивала феминистские шествия. Сумасшедший век, где женщины идут войной на мужчин, забывая, что между ними может быть только одна война — на ложе любви. Меня Артемида простила — более-менее. В конце концов — похищение, принуждение, ты не виновата. Афине будет сложнее. Даже то, что она давала пресловутый обет, чтобы сохранить верность своему единственному, станет слабым оправданием.

— Но ведь ей всё равно придётся сказать.

Афина устало соглашается:

— Конечно, придётся. Если узнает сама — будет хуже. А так…

Она не договаривает, но я понимаю: глаза в глаза, держа за руки старинную подругу, рассказывать будет легче, и, может статься, та даже поймёт. Афина не зря — мудрость: иногда проще сказать правду, пусть болезненную, прямо в лицо, чтобы не дать разгореться войне.

Но мне за последние тысячелетия слишком надоели войны — домашние и мировые, мудрые и глупые, — поэтому я увожу разговор в более приятное и привычное для меня русло.

— Давай выберем цветы для букета.

Афина улыбается, машет рукой.

— Нет уж, тут ты сама как-нибудь. Я совсем ничего не смыслю в цветах, хоть и росла с тобой.

Я киваю, соглашаясь, и выкладываю на стол карточки:

— Узамбарские фиалки, ветки оливы, цветущий мирт и его ягоды, хамелауциум.

— Лилии, — неожиданно добавляет она, вытаскивая карточку из стопки.

Действительно, белые лилии — символ чистоты и девственности — ей подойдут.

— Эдельвейсы, — добавляю я ещё одну картинку.

И вижу — её глаза загораются тихой радостью. Ещё бы — эдельвейс, цветок мужества и стойкости — не зря зовут прометеевым. Ведь он растёт высоко в горах, куда добираются только самые смелые и отчаянные. Говорят, этот цветок вырос из капель прометеевой крови. Светлая и прекрасная звезда, которая манит людей, зовёт совершать подвиги, будоражит ум. Тею определенно будет приятно.

— Добавим крупноцветковый барвинок и листья дуба, можно и немного желудей. И цинерарию — для серебристой нежности.

Символ житейской мудрости тоже будет кстати в букете Афины.

Та с одобрением смотрит на разложенные перед ней изображения цветов.

— Это определённо будет самый красивый букет невесты. Спасибо, Кора.

Она тянется через стол и целует меня в щёку.

Тут открывается дверь, тихо звякая привязанным к ней колокольчиком, вскидывается официантка, бармен отрывает взгляд от экрана айфона, я проливаю кофе прямо на фотографии растений…

На пороге маленького городского кафе, блистая державной красотой, стоит сама Гера. В ярко-красном лёгком пальто, строгом бело-песочном брючном костюме. Темные, с золотым отливом, волосы собраны в высокую причёску.

Величественным шагом царицы мира она направляется к нам, игнорируя кидающуюся к ней официантку с меню.

Присаживается на свободный стул — прямая, гордая, совершенная. Даже пролитый мной кофе мгновенно высыхает, не смея при ней марать белизну скатерти.

А я поспешно отвожу взгляд, чтобы ненароком не встретиться с её глазами, и не прочесть в них то, чего не следует знать посторонним о великой богине, — обречённую усталость сломленной женщины.