Сновидец (СИ) - Страница 16

— Вайми, — представился юноша. — Вайми Анхиз.

— Так. Хорошо, — Лархо взял перо и что-то нацарапал на лежавшем на столе листе бумаги. Вайми заподозрил, что и все остальные листы тут украшены таким же вот способом — и едва он представил, сколько времени на это ушло, ему едва не стало дурно. Зачем всё это? Он не понимал и пока даже боялся представить.

Лархо задумчиво почесал пером за ухом.

— Гм. Одежды вы, очевидно, не носите — за исключением обусловленного приличиями минимума. А украшения? У тебя вон бусы даже в волосах. Вы все украшаете себя одинаково? Или есть какая-то разница?

— А, тут всё просто, — пояснил Вайми. — Девчонки носят браслеты над локтем, парни — на запястьях. Браслеты на ногах — это тоже девчоночье. Дерево и панцири жуков — женские материалы, камень и кость — мужские. А бусы в волосах — это уж кто как хочет.

— Гм, — Лархо вновь почесал пером за ухом. — У тебя на щиколотках тоже есть браслеты.

— А, — отмахнулся Вайми. — Браслеты на запястьях-лодыжках у нас все носят. В смысле, все женатые парни. Это — ну, вроде как знак, что мы пара, раз браслеты на ногах одинаковые. Только девчонки украшают себя более активно — носят браслеты и над локтем и на запястьях. Ожерелья тоже у всех, только у парней попроще — шнурок там с чем-нибудь. А уж бусы на бедрах — это только женское. У парней — лишь поясок для ножа и кармана, а уж насколько он украшенный — это уже от подруги зависит.

— Гм. Гм, — на этот раз Лархо возился с пером долго, исчеркал один лист, второй, потом взял третий. — А какой вообще во всём этом смысл?

— Э… — Вайми почесал в затылке. Его забавляло, что кто-то не знает таких очевидных вещей. — Браслеты — для ловкости и силы рук и ног, ожерелье оберегает и удерживает в груди душу-дыхание, бусы на талии — чтоб детей было побольше. Это, конечно, у девушек.

Лархо исчеркал ещё один лист бумаги — как у них это занятие называется? — и задал очередной вопрос.

— У тебя бусы из разноцветных камней. Это что-то значит?

— Красные камни предотвращают кровоточения, останавливают кровь, — важно пояснил Вайми, — синие очищают любую воду, зеленые полны силы растений и делятся ею с нами, желтые — носители солнечного животворного тепла, белые никто не носит, это цвет найров и демонов Нижнего Мира… ой, прости, я не хотел тебя обидеть. Перламутровые ракушки, впитавшие воду и лунный свет, — Вайми коснулся своего ожерелья, — просветляют мысли, на них и вырезают знаки луны и воды. То же и с растениями. Едучка на шее — от злых духов и заразы, венок грозовика вострит ум и память, венок из мархузы — в бою, для боевой ярости, в путешествии кусок корешка деребенника — чтобы непременно вернуться домой, — Вайми погладил карман, в котором лежал этот дар Лины на дорогу. — И всякие ожерелья из костей, зубов, ягод и переливчатых надкрыльев у девчонок — всё живое делится с ними своей силой.

— А твоё имя что-то значит? — спросил Лархо, записав его ответ.

Вайми замер, чувствуя, как по коже почему-то бегут быстрые мурашки. Ещё никто не спрашивал его о таких вот очевидных вещах — и отвечать оказалось почти физически приятно.

— Это имя звезды, — тихо ответил он. — Одно из миллиона возможных.

— Миллиона возможных имен не выйдет, — веско сказал Лархо. — У вас должно быть сторого определённое и не очень большое число имен — точно по числу звёзд. В древних книгах говорится, что раньше звёзд было около шести тысяч. Сейчас гораздо меньше. Кстати, как вы представляете себе звёзды?

— Звезды — это души предков, носивших наши имена, все те, кто жили когда-то или будут жить когда-нибудь и все мы — бессчетные глаза Создателя, которыми он смотрит на свой мир. А что думают у вас?

— Что звезды — это костры, у которых пируют души предков.

— А, — эта идея показалась Вайми очень странной. Чтобы вокруг него пировали какие-то мертвые найры, а он бы светил им и грел? Хотя… в этой идее было что-то привлекательное — отчасти, она ему даже нравилась.

— Вы считаете себя звездами в переносном смысле? — спросил Лархо.

Вайми пожал плечами.

— Нет. Мы считаем себя звёздами без всякой поэзии: я здесь и одновременно на небе, между мною на земле и мною на небе нерасторжимая, почти телесная связь. И души тех Вайми, что жили до меня, и тех, что будут после — всё это одна и та же душа-звезда.

— Откуда вы взяли эту идею? — спросил Лархо. — Люботытно.

Вайми вздохнул. Он не знал, как толком это объяснить — но постараться стоило.

— Вы же знаете, что год от года на небе остается всё меньше звезд. Это потому, что нас в племени становится всё меньше — а звезды тускнеют, и, может, даже гаснут, если их именами долго никого не называют. И звезда разгорается ярче, как только новорожденному дают её имя, вы же часто видите это…

— А если его дадут двум людям? — спросил Лархо.

Вайми упрямо мотнул головой.

— Так не бывает. Звезда — это связь между нами и Неизреченным Миром снаружи. Имя — это не слово, имя — это суть. А моё имя значит — Сновидец.

Вайми не знал, сколько дней провёл в доме Лархо. Он не считал их. Почти всё время он сидел под замком, в пустом, заброшенном флигеле. Здесь было жарко, душновато и пахло пылью — но он едва это замечал.

Едва первое ошеломление немного прошло, Вайми решительно приступил к изучению языка предков. Но у Лархо был свой подход к лингвистике — едва Вайми объяснил свои намерения, он всучил юноше древний толстенный словарь, помнивший, надо полагать, ещё времена его прабабушек. Чтобы пользоваться им, надо было научиться читать сразу на двух языках, и Вайми с головой погрузился в ужасные дебри грамматики — он-то наивно полагал, что достаточно всего лишь выучить буквы. К тому же Лархо хотел знать всё о его народе, и юноша понял, что стоять с другой стороны от упорно произносящего «почему» рта порой не слишком-то приятно. Ответов на многие вопросы он не знал, но не особо страдал по этому поводу и просто придумывал их: отмалчиваться невежливо, а если не знаешь или просто не хочешь говорить правду — говори то, что хотят слышать. Ещё ребёнком Вайми овладел этим искусством очень хорошо — поймать его на лжи пока не удавалось ни разу. Лархо записывал его рассказы — чтобы ненароком чего-нибудь не забыть — и ему очень это помогало. Рука не успевала за бодрым языком, а во время вынужденных пауз его воображение работало очень активно.

Сама идея письменности казалась Вайми извращением — всё равно, что смотреть на подругу через щель и видеть вместо всего только узенькую полоску талии. Бессмысленные закорючки, выходившие из-под его пера, даже мало походили на буквы, и юноша очень сомневался, что они смогут передать всю красоту рождавшихся в его голове образов. К тому же, он любил получать знания не в пример больше, чем давать их, и соглашался на расспросы лишь из вежливости — уж он-то хорошо понимал, как ужасны муки неутолённого любопытства. Днём он рассказывал Лархо о племени, а ночью вновь вгрызался в письменную речь. Путаясь в полузнакомых словах, всё время ошибаясь, он чувствовал, что у него начинает получаться — и занимался с удвоенной энергией, как одержимый, стараясь узнать всё сразу. Он похудел, почти не спал, и его глаза лихорадочно блестели. Вайми балансировал уже на самой границе своих сил — и, наверно, поэтому был счастлив.

Однажды к нему явился ещё один найр, очевидно, друг Лархо — тоже седой, но не такой старый и сморщенный. Он оказался врачом и чуть ли не час рассматривал и ощупывал его. Вайми молча терпел.

— Удивительно крепкий организм, — сказал врач (он не удосужился назвать Вайми своё имя), — отличные зубы, никаких признаков внутренних и внешних паразитов. Для его образа жизни это даже, я бы сказал, противоестественно. Впрочем, до сих пор живые дикари не попадали в наши руки. Наблюдения за живым экземпляром могут принести неоценимую пользу науке.

Вайми обиделся, но ничем этого не показал. Здесь он всё же не ощущал себя пленником, да и с Айнатом он сам обращался куда хуже. Тут врач, наконец, решил обратиться непосредственно к нему.