Снова пел соловей - Страница 7

Долька посмотрел на умолкший репродуктор и тихо сказал:

— А я хочу всем… Геркулесом, Садко, Чапаевым, Невским… Всем.

— И ничего у тебя не выйдет.

— Спорим — выйдет.

— Нечего спорить. Жизни не хватит. Я, знаешь, подсчитал. Если даже сто лет проживешь, это тридцать шесть тысяч пятьсот дней. Мало.

— Хватит, — твердо сказал Долька.

— Чудак ты, — вздохнул я и поскорей юркнул под одеяло. Долька сбросил фуфайку, валенки и тоже лег. Ночь обступила нас, лишь окно тускло светилось в ней, как дверь в больничной палате.

Долька заснул сразу, будто нырнул в сон, чтобы в нем биться насмерть с псами-рыцарями на льду Чудского озера, с чапаевской лукавой усмешкой встречать психическую атаку каппелевцев, под маской колдуна выручать из беды юного Дика Сенда и об руку с гусляром новгородским бродить в пестрой толчее восточного базара, слушая рассказы купцов о суровой, сказочной стране варягов, о богатой и чванливой Венеции и особенно — о таинственном острове Гурмызе, где волны выносят на песчаный берег дымчатые жемчуга…

Базар шумел, переливался всеми цветами, как павлиний хвост, а за ним бирюзовой стеной вздымалось море…

Но весна все-таки пришла, и первым сигналом к ней стал высокий костер, вспыхнувший возле старого дома слепых, где зимовали цыгане.

В те годы они часто кружили возле нашего города. Летом мы натыкались на их лоскутные шатры в зарослях орешника за Коммуной. Смуглые высохшие женщины и совсем молодые — стройные, с бархатными глазами; чумазые, полуголые дети, уцепившиеся за руку матери или за пестрый ее подол; коротконогие мужчины в сапогах, собранных гармошкой, с лезущими из-под картузов жесткими черными кудрями — все они ходили по домам и базару, навязывались гадать, клянчили деньги, вещи, еду и потихоньку крали. Их живописные лохмотья и смоляные усы и бороды, смуглые полнокровные тела, крепкие белые зубы и медные серьги, их гортанный горячий говор, отчаянно-удалые песни и заношенные пиджаки — все говорило о жизни неустроенной, беззаботной и вольной. Их она вполне устраивала, нас влекла неудержимо, но мы были слишком городскими, чтобы совсем поддаться этому влечению.

Хмурая дождливая осень загоняла цыган в город. Некоторые мужчины устраивались работать на фабрику или еще куда-нибудь — до весны, до первого, еще отдаленного ее зова. Горисполком сдавал им под жилье какое-нибудь вместительное, но старое помещение: был случай, когда цыгане пустили на растопку все половицы в новой молочной кухне.

В городе цыганам было тесно и скучно. Мужчины пили, дрались и торговали краденым, кололи домашний скот; женщины, все в тех же просторных лохмотьях, в которых ветер гулял, сизые от холода, по-прежнему напрашивались погадать; цыганята, которые не могли еще поступить работать, плясали за деньги «на пузе и голове», копались в фабричном хламе, сваленном у пакгаузов, и таскали домой отработанные цевки, ржавые веретена, наконечники челноков, из которых получались отличные волчки, сломанные напильники. К марту возле временного пристанища цыган вырастала гора всякого хлама. Покидая город, они сжигали эту гору и особенно шумно пили и веселились.

На этот раз костер занялся уже в сумерках. Стояла оттепель, и во дворе нашего дома потихоньку худела коренастая снежная баба с глазами-угольками. Сырой теплый ветер носился по улицам и хлопал отделившимся толем на крышах сараев. Хорошо пахло конским навозом и еще чем-то неуловимым, может, ожившей корой тополя.

Темная груда на маленьком белом пустыре возле дома слепых запылала вся сразу под свист, улюлюканье и хриплые крики. В багровом трепещущем свете выделились черные лохматые фигурки, плящущие и похаживающие возле.

Жители Нижнего двора останавливались, смотрели, и в них тоже рождалась эта бесшабашная радость.

— Цыгане весну учуяли, — говорили они.

Мальчишки сбежались со всех ближних домов — для них это было зрелище. Для нас с Долькой — тоже. Он смотрел на костер, на веселящихся цыган жадными, радостными глазами. Фуфайка его была распахнута, ноздри раздувались Как это здорово и легко — сжечь старый хлам, который сам собой копится при оседлой жизни, отвеселиться вволю, не жалея о том, что покидаешь, и идти, куда глаза поведут, доверяясь дороге только да молчаливому коню…

— Пошли ближе, — предложил Долька.

— Не подпустят.

— Жалко…

И тут я вспомнил про Кольку Мазура — одноклассника своего, голодного вечно, щуплого и независимого цыганенка. Где же быть ему, как не здесь?

— Пошли, я что-то придумал. Нас пропустят…

Мазура вот уже несколько дней не было видно в школе, и учительница Наталья Ивановна всякий раз хмурилась при перекличке. Два дня назад она сказала, как бы раздумывая вслух:

— Что это с ним опять? Или заболел, или снова не в чем ходить ему?

Мы отделились от зрителей, столпившихся у края картофельных участков, и двинулись навстречу огню и прыгающим теням:

— Куда! — окликнул нас высокий цыган в овчинной телогрейке, но в голосе его было только пьяное беззаботное удальство.

— Колька Мазур здесь?

— Здесь. А чей ему будешь?

— Свой…

Цыган рассмеялся, крякнул.

— Свой! Ах ты, ребячья душа! Свой…

— Честное слово, мы учимся в одном классе…

— Ну, проходи смелей, коли так.

— А ему можно? — Я потянул за собой Дольку.

— Всё можно, — благодушно ответил цыган, глядя уже не на нас, а на свивающиеся языки пламени. — Эх, горит… Эх, горит!

Колька важно похаживал возле костра, весь медно-красный в свете его, и озабоченно ворошил хлам ножкой от стула. Он не удивился, увидев меня, словно так оно и должно быть.

— Привет, Колька.

— Здорово.

— Это мой друг.

— Ага.

Колька был все в том же куцем пиджачке, в бумажных брюках, заправленных в сапоги с напуском на голенища, но и в этом ему было жарко. Лицо у него горело, а над верхней губой блестели капельки пота.

— Уезжаете?

— Уезжаем, — легко откликнулся он. — Видишь, наши гуляют?

— Холодно еще…

— Ничего, мы — народ крепкий. Цыгана холод не берет, когда он пляшет и поет.

— А школа как же?

Колька снисходительно усмехнулся.

— А на что мне школа? Это вам она нужна.

— А тебе?

— Я плясать и петь умею… — Колька оглянулся, увидел, что все взрослые собрались возле дома и громко спорят о чем-то, и горячо заговорил: — Мы теперь к Москве двинемся, а там меня в артисты определят. Буду ездить по всей стране, петь и плясать. Будут у меня красные сапоги и много-много денег — некуда будет девать…

Он рассказывал о своей будущей жизни так, словно она уже началась, а глаза у него были, как у волчонка.

— Наталья Ивановна всякий раз спрашивает. Говорит — что это с ним? Проведать бы надо. Может, заболел, а может, опять у него сапогов нет…

Черные, глубокие глаза, Мазура погрустнели.

— Хорошая она, Наталья Ивановна. Я ее помнить буду. Я ей билет на концерт пришлю и фотку…

— Колька! — позвал из толпы взрослых хриплый женский голос.

Мазур швырнул в костер ножку от стула и со всех ног пустился к дому.

— А что Наталье Ивановне сказать?

Он остановился, мелькнуло в отблесках огня его лицо.

— Передай — уехал я!

Мы с Долькой двинулись назад. Когда огромные и шаткие наши тени перекинулись на фабричный забор, Долька спросил:

— Ты ему поверил, да?

— Не знаю. А ты?

— А что тут такого? Он хочет так жить.

Долька особенный упор сделал на слове «хочет», словно достаточно было этого, чтобы осуществить все, о чем мечтали многие мальчишки послевоенной поры.

Кольку я снова и последний раз увидел летом.

Он сам разыскал, где я живу, сидел часа два, равнодушно рассматривая книги, вяло и виновато говорил о Москве, об ансамбле, в который его должны принять — «там все свои», потом попросил воды, непременно холодной. Я вышел на кухню, зачерпнул кружкой из ведра, принес. Он все так же сидел у стола, щуплый и сиротливый в своем обтрепавшемся пропыленном пиджачке, но глаза у него были настороженные. Вскоре он ушел, неловко сутулясь. Буханки хлеба, купленной в полдень, я хватился только вечером, когда мама вернулась со смены. Я ничего не сказал ей про Кольку Мазура. Она напекла надоевших картофельных оладьев. Я давился этими оладьями так, что слезы выступали из глаз, и думал: «Неужели Колька Мазур так хочет жить?»