Снимая маску. Автобиография короля мюзиклов Эндрю Ллойд Уэббера - Страница 14

Лесли должен был придумать сюжетную линию, а я должен был сварганить несколько мелодий, чтобы Десмонд мог найти продюсера. Мюзикл должен был называться «Такие, как мы». У знатоков провалов музыкальных театров уже, должно быть, зачесались носы. Годы спустя мюзикл о докторе Барнардо (не мой) достиг Вест-Энда. Том Лерер был тогда среди зрителей, и кто-то услышал, как он бормочет: «Последний аргумент в пользу абортов».

Но на пути к творческой деятельности существовало небольшое препятствие. Я все еще учился в школе. Впрочем, в январе 1965 года мне в очередной раз удалось ускользнуть. Мне просто было необходимо вырваться. Так что я наврал, что мне предложили работу в одном антикварном книжном. Достаточно элегантное оправдание. В феврале я оказался на свободе и был готов приступить к работе над мюзиклом. Единственная проблема заключалась в том, что со Лесли Томас почти ничего не делал. Оглядываясь назад, я задаюсь вопросом, умел ли он вообще писать сценарии, ведь он был романистом.

Было непривычно иметь свободное время, просыпаться и не знать, как провести день. В старости можно убить время, занимаясь такими бесполезными вещами как, например, написание автобиографии. Но тогда это не входило в ближайшие планы, да и Оксфорд маячил на горизонте. Так что провел начало года, рассматривая здания. Именно тогда я улучшил свои познания о центральных городах Британии.

Сейчас много говорят о том, что новые поколения ждет худшее будущее, чем было у их родителей. Основываясь на некоторых вещах, которые я наблюдал в 1965 году, могу сказать, что едва ли у подрастающего поколения может не быть лучшего будущего, чем у их предков. Не было редкостью, что четыре семьи теснились в полуразрушенном доме с одним туалетом в конце вонючего садика. И, если эпохе Рахмана, чье имя было настолько ядовитым, что понятие «рахманизм» вошло в Оксфордский английский словарь, пришел конец, я этого не заметил. Рахман был печально известным британским домовладельцем, который выкупал заброшенные дома в трущобах и набивал их иммигрантами. Это продолжалось до 1962 года, пока он не совершил нечто несвойственное своей натуре (то есть не за деньги) – он умер.

Признаю, будучи рожденным в безопасной богемной среде, я был шокирован, если не напуган, тем, насколько контрастными бывают разные городские районы. Однажды я был загнан на достаточно шаткую ограду одного из домов, окружавших церковь Святой Магдалины в Паддингтоне, не особо страшным, но чересчур мускулистым ямайским парнем. Он пытался продать мне травку. Нас окружили трое проходящих мимо белых парней, которые высказались следующим образом: «Пусть он и хренов изнеженный мажорный голубок, но он белый, поэтому убери от него свои сраные черные лапы». Что-то подсказывало мне, что это был не лучший момент для начала беседы о Высокой викторианской готике. Давно уже нет тех домов вокруг Святой Магдалины. И странно думать, что те в Ноттинг-Хилле и Паддинтоне, что избежали сноса, теперь стоят миллионы фунтов.

ПАСХУ Я ПРОВЕЛ с тетушкой Ви в их итальянской деревне, которая вся была в цвету. Большую часть времени Ви проводила на кухне, откуда периодически слышались громкие ругательства, за которыми следовало активное записывание очередного рецепта. Я потихоньку бренчал на ее голубом пианино, придумывая мелодии для шоу о Барнардо и любуясь на фиолетовую бугенвиллию, которая расцвела на террасе раньше обычного. От Лесли по-прежнему не было вестей, и я начал придумывать сюжет самостоятельно.

Вернувшись в Лондон, я обнаружил следующее письмо:

Разумеется, я был заинтригован. Я подумал, что не очень удобно звонить ему на работу, поэтому набрал первый номер. В те дни все телефонные номера были с буквенными префиксами – аббревиатурами имен или районов. Их цифирные эквиваленты существуют до сих пор. Например, в Лондоне «235» соответствует «BEL», то есть кварталу БЕЛьгрейвия. У дяди моего одноклассника был такой номер, и он вплоть до своей кончины в нулевых отвечал на звонок: «БЕЛьгрейвия, какой бы номер вы ни набирали». Он также называл аэропорт Хитроу по его названию 1938 года – Лондонская Авиационная Станция, и произносил слово «Альпы» как «Урльпы». Однажды он пожаловался мне, что не смог поехать в свой загородный дом, потому что его компания назначила заседание совета директоров на среду. «Это испортит все выходные!» – возмущался он. Но я отвлекся.

На мой звонок ответил очень приятный молодой человек. Он объяснил, что пишет слова для поп-песен. На самом деле он писал к ним и «трехаккордные мелодии», как он сам выразился. Он учился в парижской Сорбонне, а теперь, в 22 года, работал клерком в адвокатской конторе, и ему было до смерти скучно. С Десмондом Эллиоттом он познакомился, когда предложил ему идею сборника, основанного на поп-чартах. По-видимому, Десмонд отказался от этого опуса (позже Тим возродил идею в виде Книги рекордов Гиннесса британских хитов). Мы договорились встретиться как-нибудь вечером после работы Тима.

Некоторое время я размышлял, как выглядит «тот самый» начинающий поп-поэт с выговором частной школы, учившийся в Сорбонне. Я вообразил себе коренастого парня с бакенбардами в куртке а-ля The Beatles, щеголявшего в бабушкиных очках. В результате я совсем не был готов к тому, кто позвонил в дверь Харрингтон-роуд три дня спустя. Напротив раздолбанного лифта вырисовывался шестифутовый силуэт невероятно худого красавца-блондина. Бабушка, стоявшая за мной, внезапно оказалась необычайно слаба в коленях. Восхищение – возможно правильное слово для моих эмоций от первой встречи с Тимоти Майлзом Биндоном Райсом.

ОЧЕНЬ СКОРО Я ПОНЯЛ, что на самом деле Тим мечтал стать рок-звездой, разбивающей сердца юных дев. Я узнал, что он учился в Лансинг-Колледже в Суссексе, что он родился в 1944 году и был почти на четыре года старше меня, что его отец работал в Hawker Siddeley Aviation, а его мать писала детские книги. С собой он принес диск с песней, которую сам придумал и спел. Очевидно, она интересовала многих, так же, как и Тим, который был бы хорошим сольным ответом дуэту Peter and Gordon. Я задавался вопросом, как черт подери, я могу вписаться в эту историю о неизбежной славе.

В общем, первой песней Тима Райса, которую я услышал, была «That’s My Story». Это была легкая, очень интересная запись, на которой Тим непринужденно пел свою трехаккордную песню, подыгрывая на акустической гитаре. Но мне сразу показалось, что простая, радостная, неприметная мелодия противоречит довольно грустным словам о парне, бросающем подружку. На самом деле это была шарада: это парня бросала девушка. Ключевая фраза была: «That’s my story but, oh Lord, it isn’t true» («Это моя история, но боже мой, это все неправда»). Как бы то ни было, я подумал, что с этой песней Тим станет знаменитостью уже к концу года. Я посчитал необходимым отметить, что я встретил Тима до того, как он прославился, ведь это было действительно так.

Я неуверенно сказал Тиму, что я люблю поп-музыку и рок, но моя настоящая страсть – это мюзиклы. К моему удивлению Тим ответил, что он вырос на музыке, которую слушали его родители, и что ему искренне нравятся песни из театральных постановок. Мне не показалось, что он испытывает непреодолимое влечение к мюзиклам, но по крайне мере он не считал их глупостью, как большинство моих друзей. Не думаю, что тогда мы успели обсудить доктора Барнардо и «Таких, как мы», но после знакомства с моими родителями, которые были полностью очарованы, мы договорились встретиться еще раз.