Снежный ком - Страница 8
Калев Пилль не любитель подремать, он, скорее, из породы мечтателей, и обычно его мысли бродят где-нибудь по соседству с трактуемой темой.
Как раз сейчас мужчина с невзрачным голосом, в сером костюме, весьма спокойно говорил на далеко неспокойные темы. Зловеще звучали в ушах Калева Пилля грозные слова «ползучая диверсия», «идеологическая эрозия» и другие, им подобные. Его и остальных работников культуры призывали к бдительности: туризм расширяется, гостей приезжает год от года все больше. Конечно, большинство из них бывшие соотечественники с добрыми намерениями, но попадаются среди них и те, чьи планы и задачи далеко не дружественные, кто может даже выполнять задания разведки. Калев навострил уши и искренне вознегодовал на своего соседа, спокойно решавшего кроссворд, — как можно пропускать такое! Говорят же в народе: беспечность впереди, несчастье следом! Докладчик уточнил, что, разумеется, преувеличенное недоверие тоже не метод, но ни в коем случае нельзя терять свою гражданскую гордость, а при необходимости нужно уметь отстоять свою правоту. Нужно быть готовым к ответным ударам, говорил он своим невзрачным, совсем не воинственным голосом.
Ах, как это верно, думал Калев Пилль. Гостей и правда все больше. Минувшей зимой в родных краях побывал Волли Сяэск, Калев и сейчас носит подаренный им галстук. Волли тоже получил достойный отпор, хотя какой из него злоумышленник!
И вот мыслями Калев уже далеко отсюда.
Смачно шлепал веник, к потолку поднималась пелена пара. А на краю полка Вольдемар Сяэск сидел и смотрел Калеву в рот. Марик-комарик, как его прозвали в школе, был мужичком низкорослым, девически хрупкого сложения, с исключительно подвижной клоунской физиономией. Стороннему наблюдателю эти двое на банном полке показались бы банно-прачечным вариантом Давида и Голиафа. Лицо у Марика уже было свекольно-красным, но потел он скупо. А из-под золотистых бакенбардов Калева сочились струйки пота. Его мохнатая грудь похожа была на ворсистый ковер, сбрызнутый водой.
— Прошло то время, когда нас считали винтиками большого механизма. И слово «карьера» уже не звучит уничижительно. Теперь подавай хватку и хозяйскую рачительность. Нет, мы уже не винтики! — И в подтверждение этих слов Калев бухнул кулаком в свою богатырскую грудь. Какой там винтик — винтик, медный и чуть кривой, напоминал как раз Марик-комарик, ныне Vold Saesck, место службы которого на визитной карточке было обозначено как Carrister & Saesck Notary Publik, Vankuver.
— Так, говоришь, хватка и рачительность? — почтительно повторил Вольдемар. — Ну, этого тебе не занимать. Сам гуманитарий, а какую баньку отгрохал!
— Она… не совсем… моя, — уклончиво протянул гуманитарий. Баня была и вовсе не его, а колхозная, и топили все больше по торжественным случаям.
Правда, Калев Пилль тоже не с боку припека и имел право пользоваться баней. Когда выяснилось, что к нему приезжает однокашник, да еще из такой дали, ему, само собой, не отказали.
— Ну, так на пару с кем-то строил, а все одно — дворец. У нас не у всякого толстосума такая. Шкуры медвежьи, души, бассейн — красиво живешь…
Тут бы Калеву и возразить, но… Было тому и оправдание, хоть и невеликое: плохо разве, если впечатление о высоком жизненном уровне людей умственного труда врежется гостю в память. Да, в конце-то концов, баня и не чужая, не дядина.
— Ну-ка, я тебе веничком поддам, — ушел он от скользкой темы. — С родной сторонки береза, пахнет-то как…
Марик послушно перевернулся на живот, ягодицы торчком, спина с тощими лопатками по-детски беспомощна.
— О-ох! О-ох! — постанывал он, пока Калев жарил веником. — Отпусти душеньку на покаяние!
Калев хлестал с наслаждением — отведай-ка, перебежчик несчастный, веничка эстонского мужика! Но потом в нем проснулась легкая жалость к Волли: бездомный человек, что с него взять! И так небось, пока на родине обретается, извелся, и нет ему, блудному сукину сыну, покоя. Он, Калев, и представить себе не в состоянии, как можно покинуть родимую землю. От одной этой мысли холодело внутри: сумрачные ельники, пахучие июньские березы, высокие плитняковые обрывы, где в юности вволю читано стихов… Как же без всего этого?
— Я бы на твоем месте остался бы тут, на родине. Душа бы уйти не дала, — сказал растроганно Калев.
Вольдемар Сяэск горестно вздохнул, тощие лопатки дернулись вверх-вниз, вверх-вниз, какое-то время он молчал, наконец выдавил:
— Сам я, может, и остался бы, но, понимаешь, брат, там жена, дети… А для детей родина — Канада. Обычная трагедия эмигрантов.
Они вдоволь напарились, искупнулись в бассейне и уютно расположились в предбаннике — тянули пиво, поджаривали в камине охотничьи колбаски. Гость интересовался нашей жизнью по-настоящему, а Калеву дай только волю — заговорит.
— Нынче что да как сеять — сам сеятель решает, колхоз, значит, — объяснял он полеводческие дела, в которых разбирался не так чтобы очень. — Правда, ответ держать приходится.
— Перед кем это? Напортачишь, сам же и пострадаешь. Разве не так?
Калев долго говорил о единстве интересов народа и государства, о том, что у нас никто не ждет неудачи соседа и не рассчитывает извлечь из нее выгоду. Говорил об общих принципах руководства, о том, что за штука социалистическая демократия. Подробно остановился на библиотечной работе, циклах лекций и даже на том, почему они бесплатные. Энергично, с огоньком защищал Калев Пилль наш жизненный уклад, с чувством ответственности. Вольдемар остался вроде бы доволен, однако же так и норовил поддеть собеседника, во всяком случае, вопросы становились все заковыристее. Выходило, что не таким уж профаном был Вольдемар Сяэск в наших делах.
— Ну, а ежели нет противоречий — твои слова?! — то, согласно вашей же диалектике, развитие страдает? Так? — выпытывал гость из Carrisier & Saesck Notary Publik, уплетая охотничью колбаску. Нет, не давал он Калеву расслабиться и поблаженствовать!
Но несчастным Калев Пилль себя не чувствовал: ему попался благодарный слушатель, к тому же на его долю в известной мере выпала как бы международная просветительская функция. Не часто случается такое с простым тружеником слова на селе! Отвечая на последний вопрос Вольдемара, Калев просветил его насчет неантагонистических противоречий — эту тему он частенько развивал и с трибуны: у нас бывают недостатки и узкие места, но наши противоречия не носят классового характера. И он немедленно привел тому примеры.
— Что страшного, если, например, в библиотеку иногда попадает и такое печатное слово, которое не сразу находит читателя? Скажем, издания для типографских рабочих, или прыгунов с трамплина, или артистов балета. Пускай книжка постоит: есть она не просит, а в будущем, может, и найдет своего читателя.
— А русский читатель прибывает? — поинтересовался Вольдемар Сяэск.
Калев косо взглянул на него и ответил вопросом на вопрос:
— Кстати… как у вас там, в Ванкувере, с процентом эстонцев?
Вольдемар виновато смолк и даже съежился, будто этот процесс зависел именно от него. Тогда Калев поостыл и заговорил о равноправии и расцвете национальных культур. Но от этой лекции гость уклонился: он прошел в предбанник, взял портфель и достал фотоаппарат — щелкнуть пару раз на память. Он сказал, что своими снимками сразит кое-кого наповал: пусть полюбуются, как живет на родине школьный друг Пилль.
Из портфеля появилась и бутылка коньяку.
— «Хен-не-си», — по складам прочел Калев. — Да это же капиталисты пьют! Не такой уж ты, оказывается, бедняк, как прикидываешься!
— Да, уж не нищий. Машина есть, домишко тоже, правда, долгов на шее… А вот бани нету, — признался Вольдемар. — Ведь ко мне за помощью все больше люмпены идут, а что с них возьмешь. С парадного входа я вроде нотариус, а с черного — подпольный адвокат. Иной раз какой-нибудь деятель полусвета заглянет — я и то рад-радешенек.
И тут Калев услыхал рассказ о жизни Вольдемара — о ее великих тяготах и редких радостях. Дескать, с этими макаронниками да пуэрторикашками дела вести — это тебе не пиво хлебать: орава жуликов, проституток и прочего люда, угодившего под колеса жизни. Да-а, всякого повидал этот человек с судьбой пестрой, как лоскутное одеяло.