Снежный ком - Страница 7
— Видишь того лысого в красном галстуке? Ну, вон, красный до ушей? — Пеэтер тронул Калева за локоть. — Его, бедолагу, утром так чихвостили, только пыль летела…
У самого Пеэтера Линда с шевелюрой тоже было не густо, скорее, наоборот, но это «лысого» он произнес со злорадным наслаждением.
— Ишь, краснеет, как помидор… Паэранд всыпал ему по первое число. — Тон его стал серьезным и осуждающим: — И поделом! Нельзя же так выполнять директивы: у этого типа на весь район одна-единственная настольная газета на одной-единственной ферме. А наглядная агитация — на нуле.
— Кто он такой?
— Альберт Розаокс… Блеск фамилия, да?
Бедняга Розаокс рдел и впрямь как розан и сам, должно быть, подозревал об этом. Однако чтобы не стушеваться, он выбрал самый неверный путь: разыгрывал олимпийское спокойствие, делал вид, что это «только пыль летела», ему до лампочки. Тоже мне делов!.. Пухленький, уже немолодой человек замысловато пританцовывал, хихикал, отхлебывал пиво. Он без умолку, брызжа слюной, размахивал руками, выкрикивал что-то игривое в адрес женщин за соседним столом. Ох, как он старался предстать перед всеми греховодником и весельчаком! Из кожи вон лез! А веяло от него истеричной лихорадочностью, и женщины, едва слушая, отделывались от него наипрохладнейшими улыбками. И только подливали масла в огонь. Этому человеку все подливало масла в огонь. Вот он зашептал что-то ближайшим соседям. Калев Пилль, сочувственно следивший за ним, готов был поспорить, что какой-то анекдот, и, по всей видимости, скабрезный.
На женских лицах проступила сберегаемая для особых случаев суровость, и все свое внимание и душевность они обратили на молодцеватого Прийта, который лихо прогуливался от столика к столику. Женщины вспыхивали от его шуток, они журили Прийта, грозя пальчиком, но их угрозы были явным одобрением, явным «да» и ожиданием.
Все это видел, конечно, и несчастный Альберт Розаокс, видел и становился еще более жалким. Сейчас эти женщины абсолютно не нравились Калеву. Было в них какое-то заскорузлое перестоявшееся пионерство, профессиональное бодрячество и педагогическая непреклонность — эта неаппетитная солянка отдавала плесенью. Но Калев Пилль, как человек прежде всего участливый, попытался мысленно оправдать и их. Когда-то они были славные комсомолочки, читали по праздникам правильные стишки, пошли на комсомольскую работу — руководили, зажигали, учили. Но время летит, и глядь — им уже по сорок. Никогда у них не было времени подумать о себе: только у одной из четырех поблескивало обручальное кольцо.
Но сочувствовать им было труднее, чем откровенно несчастному Розаоксу, труднее именно из-за их подчеркнуто скромного достоинства, которое сквозило и в движениях, и в одежде; труднее из-за проспектов и планов, которые они благоговейно держали в руках наподобие школьниц с табелями: разве можно положить такие важные документы на залитый пивом столик? Но больше всего мешало эдакое их светофорное отношение: Розаоксу — запрещающий красный, расхваленному Прийту — вседозволяющий зеленый. Калев Пилль, по всей вероятности, удостоился бы у них желтого. А когда мимо проходил какой-нибудь работник министерства, менялась даже их осанка, светофор всеми тремя глазами изливал зеленый, цвет надежды (хотя где-то зеленый считался и цветом забвения?).
Да, Калев Пилль готов был понять этих женщин, но его мягкое, отзывчивое сердце было с Альбертом Розаоксом. Хотелось посоветовать тому: лучше уйди отсюда, погуляй, успокойся, не так все ужасно, как кажется попервоначалу. Но Розаокс все рдел да пританцовывал, и под этой жалкой мимикрией просматривалось настоящее горе: мне не оставили никакой надежды! А на лицах близстоящих, даже на обычно добром луноподобном лице Пеэтера Линда, и впрямь можно было прочесть, что, будь их воля, они и в самом деле не оставили бы Альберту никакой надежды.
Странно, сегодня все видится как-то иначе, яснее, что ли, подумал Калев. Прежде на такие размышления у него не было времени да и охоты. Вот как полезно иной раз оказаться забытым. Но, с другой стороны, он опять засомневался, объективен ли он сегодня, может, пропускает все сквозь призму своих затаенных чувств, так больной повсюду видит болезни, а похоронивший близкого человека испытывает повышенный интерес к кладбищенским новостям.
Прозвенел звонок: через несколько минут надо быть в зале. Пойти со всеми? Все должны, он — нет. Странная штука этот дух противоречия: скажут — ты должен, непременно хочется на волю, но как только тебя забыли, обуревают противоположные чувства. Так ничего и не решив, Калев повернул к туалету.
Перед зеркалом мужчины торопливо проводили расческами по волосам и спешили в зал. Помещение опустело. Калев остался один. Нет, пожалуй, не совсем: сзади раздался звон, из-под кабинки выкатилась маленькая сувенирная бутылочка коньяку, но тотчас же высунулась рука и живо ее сгребла.
Хорошенькое же у кого-то похмелье, если в такое время… в таком месте… Ничто человеческое Калеву Пиллю не чуждо, но подобное поведение одобрить нельзя, ведь этот человек унижает прежде всего себя самого.
Калев подошел к зеркалу и тоже скользнул расческой по шевелюре, просто чтобы потянуть время: любопытно было увидеть этого жаждущего. Тот, конечно, не догадывается, что замечен.
Дверь кабинки отворилась, и показался… не кто иной, как Альберт Розаокс! Сердце Калева вновь преисполнилось сочувствия: бедняга выбит из седла! Конечно, он понимает, что неуклюжая игра в веселье провалилась. Публичная выволочка — дело скверное, по куда больней презрительная прохладца и убегающие взгляды коллег. Альберт Розаокс, наверное, и не поверит, что есть еще на свете люди, которые все понимают и готовы ему посочувствовать. Калеву захотелось утешить и ободрить горемыку — чужая боль никогда не оставляла его безучастным.
Теперь и Розаокс подошел к зеркалу, смочил носовой платок и приложил к раскрасневшемуся лицу. Калев тактично отвернулся: пускай поостынет.
Альберт Розаокс подошел к электросушке. Руки у него были беленькие и мягкие — такие пухлые пальчики Вийральт рисовал у детей. Есть у него картина «Клод», там ими заполнен весь нижний край листа. Такими пальчиками лопату или кирку не удержишь — придется, видно, Розаоксу поприлежнее делать настольные и стенные газеты, это работа по нему. У самого Калева руки тоже были нежноваты, но покрупнее и сильнее: он в жизни переделал немало всякой работы и с плотницким инструментом почти на «ты».
Нужно сказать этому человеку что-нибудь доброе — как же он в таком виде пойдет домой, о чем станет говорить в районе, что скажет жене? От доброго слова душа оттаивает, это Калев по себе знает.
— У вас там что-то с агитацией… Не принимайте близко к сердцу! Переживем! Сколько меня крыли…
Альберт Розаокс поднял маленькие покрасневшие глазки — да уж не плакал ли он? — и некоторое время пялился на Калева. Потом мелкие злые морщинки сбежались к переносице, на губах выступила пена.
— Знаешь, друг, поди-ка ты…! — бросил он в лицо Калеву, дернулся, будто вырывался, хотя никто его не удерживал, и Розаокса вынесло из туалета.
Калев обиженно посмотрел ему вслед, натужно улыбнулся и с трудом успокоился. Бедный Альберт! Ему уже не верится, что можно просто так, без всякой задней мысли посочувствовать другому человеку. Эхма, до чего дошел человек!
Он подошел к дверям зала, но зайти во время выступления не решился. Когда из-за дверей донеслись слабые рукоплескания и выскользнули двое, он вошел. К счастью, тут же, в конце ряда, было свободное место. Калев сел и стал слушать.
Заседание ничем не отличалось от прочих, ему подобных: в задних рядах читали газеты, примостив их на коленях, страницы переворачивали тихо и при этом преданно смотрели на трибуну. В его ряду двое мужчин помоложе играли в карманные шахматы. Слушатели поприлежнее — в большинстве женщины — сидели в первых рядах и добросовестно записывали. Как всегда, были тут и мастера подремать, которые безошибочно просыпаются на последних фразах оратора. Это умение у них в крови — так мать просыпается на тихий плач ребенка, но не слышит грозы. Уловив привычные модуляции ритма на заключительных словах, прикорнувшие сглатывают, делают вид, будто очнулись от раздумий, и с явно преувеличенным усердием аплодируют, чтобы с началом нового выступления опять погрузиться в дрему. Но к чему иронизировать: многие приехали издалека, намотались в поездах, да и в Таллине как следует не выспишься. И, конечно, в программе всегда есть темы, которые иного приглашенного почти не касаются.