Снежный ком - Страница 12

Паэранд сглотнул.

— Такой бани, в которой он, Вольдемар Сяэск, имел возможность побывать вместе со старым другом и школьным товарищем…

— Тамбовский волк тебе товарищ, — пробормотал Калев.

— …не постесняется и средний эстонец за рубежом. Отрадно было отметить, что баня принадлежит не убежденному красному и не переселенцу, а ловкому попутчику, который сумел уберечь известную часть национальных идеалов, конечно, изрядно деформированных. «А это здание — моя «птицеферма». — Паэранд указал на снимок поменьше, тут Калев стоял на лестнице профтехучилища, по-хозяйски уперев руки в боки.

— В каком смысле? — не понял Калев.

— Тут вы подбираете себе жриц любви, пташек, молоденьких белошвеек, товарищ Калев Пилль… Не понимаете?

— Я… я абсолютно моногамен.

— Это не моя забота. — В голосе зазвучал металл.

— Клянусь, я ничего подобного не говорил, — выдохнул Калев.

— И это не исключено, но… снимать-то вы себя позволяли? Или тоже нет?

Калев хотел было оправдаться, но Паэранд, не слушая его, продолжил:

— Разумно, по-современному относится Калев Пилль и к вопросам секса. Живи он в свободном мире — охотно поддержал бы идеи сексуальной революции: уже пожилой человек, он не видит ничего зазорного и в сексуальных развлечениях. Ортодоксальная половая мораль славян, естественно, нетерпима к подобным вещам, зато эстонец, несмотря на свой северный темперамент, и в этом трезвее и либеральнее.

— Что это за журнал?

— Я же вам сказал — коктейль из политики и порнографии.

А дальше Калев услышал, что он, добрый друг Вольдемара, прилежный слушатель «Голоса Америки», но особенно ему по душе передачи радиостанции «Свобода». Оттуда он и черпает необходимую информацию, которой в родной Эстонии крайне недостает даже библиотечным работникам. В библиотеки власти направляют устаревшую и еще — русскую литературу. Правда, книги на эстонском языке есть, но прежде всего политические.

Он продолжал еще какое-то время, но Калев уже утратил способность слушать — словесные волны сомкнулись у него над головой. Он чувствовал, что опозорен, растоптан, ему невмоготу было даже защитить себя, объяснить, что во всем этом нет и слова правды. Был у его сына заводной плюшевый мишка, который отважно топал и тихонько урчал, а когда завод кончался, трагически заваливался, дожидаясь решения своей участи. Так завалился и сник Калев Пилль. Он безмолвно ждал, странная апатия разлилась по телу, превратила его в гору студня.

— Я, конечно, не верю, что все это одна правда и ничего, кроме правды, — закончил Паэранд, — и однако же… вы позволяете такому человеку фотографировать себя полуобнаженным, с рюмкой. Вы щеголяете баней, которая вам не принадлежит, да и не на пустом же месте возникли эти идеологические извращения! Пускай сами того не желая, но вы все-таки дали повод к этому. — Он опустил глаза. На Калева, очевидно, было жалко смотреть, но тяжелые, каменные слова замминистра все же произнес: — Простите, Калев Пилль, вы были просто… дураком. Такое головотяпство! И это старый культработник, боец идеологического фронта… Я, как и вы, не знаю, куда глаза девать.

— Что же теперь будет?

— Чему теперь быть… Вы, верно, не знаете, что район представил вас к званию заслуженного деятеля культуры. Я с огромным удовольствием подписал представление. Но, к счастью, еще успею завернуть наше ходатайство, — не может человек, который позволяет так бездарно облапошить себя, носить это высокое звание. Какой-то Сяэск… и вы доверились!

Здесь Калев счел нужным сообщить, что сразу почувствовал недоверие к Сяэску: разве не готов он был с самого начала к провокационным вопросам? Не отбивал наскоки Сяэска? И он заторопился:

— Я как встретил этого Вольдемара Сяэска, сразу догадался: руки у него не чистые…

Он поймал усмешку заместителя министра и сообразил, что более глупым образом оправдываться было попросту невозможно.

— Вот как… Значит, сразу догадались, что человек нечистый… И повели его в баню — очиститься, — это было сказано с уже нескрываемой издевкой. — Ну, почему вы, товарищ Пилль, избрали такую профессию?

Это был страшный удар. Однако именно он подействовал как тонизирующий укол. Калев выпрямился и отчеканил:

— Я люблю свою профессию. И не представляю себя ни в каком другом качестве. Я делаю свое дело не ради денег!

Опять этот сочувственный взгляд…

— Я верю. Наслышан о ваших инициативах. У вас и в самом деле прямо-таки до неловкого добрые намерения. И в этом, Калев Пилль, ваше счастье и несчастье.

Возникла долгая-долгая пауза.

— Мне уйти с должности?

Перед глазами осязаемо встало зимнее утро в библиотеке: вот он растапливает печь, запах дыма, щекочущий ноздри, сливается с запахами библиотеки, он подходит к окну — солнце вползает на гребень леса, вверх вспархивают тетерева, разметав снег крыльями, и этот темный всплеск крыльев, и ты смотришь на них, и время останавливается… Он перевел дух.

— Оставайтесь в библиотеке, продолжайте работать, а вот в качестве лектора мы вас действительно первое время выпускать не будем. Наказывать мы вас не станем, думаю, выводы вы сделаете сами.

— Может, мне… повысить квалификацию? Я мог бы на курсы, — это он сказал просто чтобы что-нибудь сказать, и тут же почувствовал: лучше было бы промолчать.

— По-моему, вы уже достаточно возвысились. Идите, просветитель несчастный, у меня и без вас забот хватает.

Несчастный просветитель поднялся.

Выходит, от него и ждать нечего. Бесполезно посылать его на курсы и семинары, даже на те, куда ездят всякие альберты розаоксы. Ступай домой, ешь свой хлеб, выдавай потихоньку книжки и не очень-то распускай язык. Тебя жалеют. «Даже если человек сделал все, что мог, а пользы никакой, не осуждайте его» — это сказал, кажется, Наполеон.

— Вы считаете, что от моей жизни и работы не было ни капли пользы?

— Нет, отчего же. Польза наверняка была.

«Была» — ох, как это садануло! Говорят, от отчаяния даже заяц бросается на гончую, так и Калев больше не в силах был стоять прибитым. Нет слов, он ошибся, но ошибся потому, что доверчив по натуре. Он не какая-нибудь ищейка и не провокатор, оттого и стряслось это несчастье. А что в остальном все в порядке, говорит хотя бы его представление к почетному званию.

— Я… я не позволю смотреть на себя так вот, сострадательно. Да, меня одурачили, но потому, что я человек добрый и о других плохо не думаю. И быть иным не желаю! — выпалил он в лицо заместителю министра, который тоже встал. Калев и представить не мог, что он на полголовы выше такой важной персоны. — Вот именно! А если в моей работе что-то не заладилось, так… Я знаю село, я вижу — мы отстаем от времени! Еще каких-нибудь лет десять назад я должен был донести до людей с высшим образованием, что бога нет и молнии ниспосылает не отец наш небесный, а это, как утверждают ученые, явление электричества. Я, конечно, до этого не дошел — я читал и учился, изучая астрономию, чтобы не позориться перед людьми. Теперь такие глупости уже не требуются, зато вынь да положь немедленный прирост читательского контингента. А как этого добиться? И что я вообще могу предложить людям? Перед прошлыми выборами я перебывал у многих колхозников, стучался робко, прямо как коммивояжер, и спрашивал, не желают ли они пополнить багаж знаний — записаться в библиотеку.

«Да что там у тебя, раззявы, есть? — съязвил один и пригласил войти. — Еще и тебе одолжить могу! — И бац! бац! на стол толковый словарь, роскошные юбилейные малотиражные издания, книжки, выпущенные к Олимпиаде. — Толстые журналы я тоже получаю. А ты?»

А я — я только помалкивал: из того, что он швырял мне под нос, в нашу библиотеку и половины не попало. Ума не приложу, где этот купчик их достал. Не очень-то я верю, что он своим достоянием особенно пользуется, наверняка для мебели стоят, но это дела не меняет… Вот и увеличивай контингент! Кроме того, не забывайте — в каждом доме телевизор, — Калев пошел пятнами.

— Ну-ну-у, — заместитель министра от неожиданности не нашелся что ответить. Он снял очки, без них глаза казались скорее испуганными, на переносице беспомощно розовел натертый очками перпендикуляр. Этот перпендикуляр почему-то придал Калеву Пиллю смелости.