Снега метельные - Страница 47

В другом совхозе парень на тракторе расчищал снег и не заметил, как снес угол своего дома. Где-то застрял вагончик с людьми, и вертолет ждал погоды, чтобы от­правиться на розыски и сбросить им хлеба и дров.

Замерла жизнь в Камышном, стали машины, и толь­ко дизельная электростанция не выключалась – в домах заметало окна, и люди днем сидели при лампочке.

На четвертый день в поселке стало известно, ме­тель захватила в кольцо бригадный стан неподалеку от Камышного. Оторванные от мира 120 человек сбились в тесных землянках. У них была кухня — вма­занный в глину котел, были дрова и уголь, но не было продуктов, их едва хватило на первые два дня. На третий съели всё, что собрали из личных запасов —ло­моть сала, краюху хлеба, пачку сахара, консервы. Но брюхо злодей, старого добра не помнит. Стали варить пшеницу и ели ее из кружек, из солдатских котелков и прямо из котла. Утешали себя байками и анекдотами. На четвертый день снова варили пшеницу, проклинали погоду и ждали примет ее улучшения.

Их было сто двадцать душ, и никто всерьез не думал о гибели, хотя уже появились больные, несколько чело­век мучились животами. Они терпеливо ждали спасения, верили, про них помнят и придут на помощь любой ценой. Тем не менее, жевать пшеницу и томиться в зем­лянках с промерзшими стенами было не сладко.

В Камышном на автобазе борт к борту стояли бесполезные сейчас машины. Шофера, слесари, ремонтники сидели в тихом гараже у костра и курили, когда вошел Николаев с двумя парнями из райкома комсомола. Они сняли шапки, выбили снег о колено, шапками отряхнули валенки. Возле костра, не спеша, расступились, примолкли. Пахло гарью, жженой резиной и дустом.

— Товарищи, на втором стане сидят наши рабочие, сто двадцать человек,— сказал Николаев —У них нет продуктов, нечего курить, появились больные.

Эти трое, Николаев с двумя комсомольцами, соверши­ли в сущности подвиг — прошли от поселка до автобазы. Почти километр в пургу. Они обошлись без посыльных, явились лично, чтобы показать, насколько важна задача.

— Там нелегко,— негромко продолжал Николаев.— Хотим с вами посоветоваться, товарищи, как оказать по­мощь второму стану.

...Может быть, потом, спустя годы, когда жизнь на целине устроится, секретарь райкома не будет принимать личного участия в подобном деле, найдут другой, может быть, даже более оперативный способ убеждения и свя­зи. Но сейчас, когда целинная жизнь только налажива­лась, всем и каждому приходилось в любом важном деле принимать участие лично...

Шофера пока молчали. Николаев не приказывал, не доказывал, не взывал к совести. Они молчали из чувства собственного достоинства.

— Газик райпотребсоюза пробивался целые сутки,— сказал комсомольский секретарь белорус Гулькевич.— Не мог пробиться. Шофер передал по рации из совхоза имени Горького, что застрял, заблудился.

— Надо было ДТ-54 послать,— сказал один из шо­феров.

— На газике только па охоту ездить, зайцев гонять,— отозвался другой.— При ясной погоде.

— Мы не можем оставить в беде наших товарищей,— продолжал Николаев.— Надо пробиться к ним и как можно скорее. Давайте вместе прикинем, кому из самых смелых и надежных ребят мы поручим этот ответствен­ный рейс.

— А чего тут прикидывать,— слегка вызывающе проговорил Сергей Хлынов.— Лично я не прочь размять­ся. Думаю, братва со мной по мелочам торговаться не станет.

— Спасение людей — не мелочь,— холодно осадил его Николаев.

— Я это так, к слову,— хмуро оправдался Хлынов.— Короче, я готов поехать.

Он шагнул вперед. Вслед за ним, как привязанный, шагнул и Курман Ахметов.

— Вдвоем поедем. Для страховки.

Курман с лета перебрался в Камышный вместе с Оксаной и уже тремя детьми, тремя всадниками. Именно из-за них они сюда и переехали. Тот памятный день — первые роды Оксаны — оставил глубокий след в сердце Курмана, и он все ждал случая, чтобы перевезти семью поближе к хорошим медикам. Так будет всем спокой­нее — и Курману, и Оксане, и самим медикам.

— Медлить нельзя, товарищи, дорога каждая минута. Кто может поехать немедленно?— спросил Николаев, будто не слыша ни Хлынова, ни Курмана.

— Да и я могу, только тулупчик дайте!— послышался голос.

За ним другие:

— Тулупчик без возврата...

— И полбанки.

— Для компресса...

— Но мы же первые вызвались,— повысил голос Сергей.— А-а, не доверя-яете,— злорадно протянул он, догадываясь.— А штрафных, между прочим, посылали на передовую, да еще в самое пекло.

— Штрафных посылали,— негромко повторил его слова Николаев, пристально глядя на Хлынова, видимо, колеблясь.

— Значит, договорились!— Сергей притворно сладо­стно потянулся над костром, даже зевнул слегка.— Едем, Курман. Только трактор давайте, Юрий Иванович, вер­нее будет.

Не прошло и часа, как друзья на тракторе ДТ-54 с прицепом подъехали к складу райпотребсоюза. Они легко выпросили пол-литра водки на дорогу — оттирать конечности на случай обморожения, тут же хватили по глотку-другому, нагрузили в прицеп мешки с продукта­ми, укутали их брезентом и затянули веревками.

Возле больницы Курман попросил друга остано­виться.

— Живот скрутило, Сергей, зря я водки хлебнул. Минуту подожди, проглочу пару таблеток бесалола, и тронемся,— бормотал Курман, становясь на гусеницу и стараясь не корчиться, но Сергей видел, ему больно. Летом Курман два раза бросал курить из-за обострений гастрита, но так и не бросил.

Сергей несколько мгновений сидел неподвижно, без­думно, потом глянул на больничную дверь, давным-давно знакомую ему, еще с той поры. Вывеску со змеей и ча­шей занесло снегом, косо, как плиту на кладбище, и только остались на виду четыре буквы «Боль...»

Сергей посидел, посидел, вздохнул, выжал конус и повернул трактор на дорогу.

— Прости, Курман, не обижайся,— сказал он вслух.— Нельзя больному ехать в такой рейс.— И еще раз вздохнул с облегчением, ему хотелось побыть одному, ехать, ехать и ехать...

Последнее время Сергей полюбил одиночество. Само­любие не позволяло ему скисать на виду у всех, подда­ваться тоске. Брось, скажут, пропадать из-за бабы (при­чину-то знали все, не утаишь), будут еще их десятки в твоей жизни, молодой и веселой. И Сергей бодрился, старался не подавать виду, работал так же, как работал прежде, и жил вроде бы так же, балагурил, посмеивался над растяпами. Но тоска мучила, клонила голову к земле.

Ирина упрямо его сторонилась. А он терпеливо ждал от нее вестей, надеялся на ее решение. Он, конечно, знал, что она ушла от мужа (да и кто этого не знал!), но как теперь всё это понимать — то ли она ушла, что­бы сойтись, наконец, с ним, то ли он просто-напросто стал причиной скандала, развода, причиной ее страданий, в конечном счете. Там ведь еще и сын остался. Говорят же, когда горе стучится в дверь, любовь вылетает в окно. В таком положении он не мог требовать свидания, как прежде, настаивать, надоедать ей, самолюбие мешало ему стать приставалой. Он ждал. А она не давала о себе знать.

Курман видел, Сергей не в себе и переживал за друга. Он и сочувствовал ему, и злился оттого, что ничем не может помочь. Злился на хирурга, на Ирину, на само­го себя. Взрослые, серьезные люди, а не могут найти выхода.

— Женщина, как заноза, влезет незаметно, а выта­щить больно,— говорил Курман с чужих слов. Сергей только кивал в ответ и молчал.

— Пойду к твоему хирургу, скажу — человек пропа­дает!— грозился Курман.

— Не вздумай,— цедил Сергей.

— Пусть уезжает отсюда, нечего ему здесь делать,— искал Курман выхода.— Или давай мы уедем, целина большая.

— Уедем...— рассеянно соглашался Сергей. И вот он едет. Один...

Ни одна живая душа не повстречалась Сергею, пока он проезжал поселком. Белая тьма шевелилась пе­ред ним, то застилая дорогу, то приоткрывая ее, будто заманивая. Он попробовал включить свет, но через минуту выключил, без толку, снег плотно залепил фары.

За поселком стало как будто просторнее, метель ка­залась не такой густой и яростной. Сразу же за обочиной местами¹ лезла из-под снега щетинистая стерня. Сергей косился на нее, как на ориентир, и почти вслепую, наугад вел трактор.