Снега метельные - Страница 44

— Интересно! И что же Хлынов?

— Натура дура, говорит. Люблю и все.

— Есть поговорка по-латыни: натура санат, медикус курат. Перевести можно, примерно, так: природа оздоравливает, а врач только следит, лечит. Может быть, и здесь лучше предоставить все естественному течению? Я уже столько раз ошибалась в своих действиях, что уже просто боюсь, что-нибудь не так сделать. Но ведь и равнодушной нельзя оставаться, смотреть и молчать в тряпочку.

... Если бы Николаева потом спросили, какая она, Же­ня, опишите, пожалуйста, он ответил бы только одним словом – очаровательная. И не стал бы ничего описывать, потому что не запоминалось в ней ничто, не выделя­лось,— ни лицо, ни одежда, ни волосы, одни только яс­ные, именно очаровательные глаза.

— Все это сложно, Женя,— сказал он мрачновато, и в тоне его прозвучало нежелание продолжать тему.

Наступило молчание, тягостное для Николаева: при­шел в гости и молчит, как пень.

Женя взяла кочергу, присела у печки, открыла двер­цу и стала ворошить угли.

— Вы сами топите?— спросила она, клоня голову к плечу и морща лицо от жара.

— Да, сам топлю.

— Вы, конечно, родились не секретарем райкома?

— Нет,— улыбнулся Николаев.— И не в рубашке.

— Я слышала, вы агроном?

— Да.— Он не мог прогнать улыбку, уж слишком серьезно, деловито, прямо как на допросе, говорила Женя.

— Непохоже, прямо вам скажу.

— Почему?

— Агрономы вроде пчеловодов — старики с бородой.

Он рассмеялся.

— Вот меня и прогнали из агрономов — бороды нет.

— А чему вы смеетесь? Кстати, вы и на секретаря райкома не похожи, если уж на то пошло. Я когда при­ехала, сразу услышала — есть тут грозный Николаев. Ду­маю, что за Николаев? Солидный, думаю, лет пятидесяти, медлительный, седые виски, как в кино, одним словом. А потом удивилась: такой молодой! Помните, как я лихо вам прививку сделала?

— Спасибо, с тех пор не болею. Только вот говорят, нет у меня личной жизни,— ни с того, ни с сего вдруг вспомнил он.

— А у меня ее — хоть отбавляй. Из-за всякого пустя­ка переживаю.

— Значит, личная жизнь — это переживания, вы так понимаете?

— А как же еще? Мир живет, земля вращается, а лично ты сидишь и страдаешь. А вам, наверное, и постра­дать не дают, все дела да дела, то один, то другой. А зна­ете, что я вам скажу!— вдруг оживилась Женя, как бы самой себе изумляясь.— Личная жизнь для вас — это переживания других! Правильно? Это же вас трогает, беспокоит?

Николаев развел руки, дескать, куда денешься, тро­гает, беспокоит...

— А вам никогда не хотелось казаться старше?

— Да н-нет как будто,— растерялся он.— А зачем?

Женя рассмеялась от его простодушного «зачем».

— Да для солидности, для авторитета, зачем же еще! Я вот когда приехала сюда, очень хотела казаться взрос­лой. Чтобы мне больше доверяли больные. Знаете, у боль­ных, как правило, травмируется психика, они становятся мнительными, недоверчивыми. А медик должен даже сво­им видом вселять веру. И вот я вхожу в палату, не спеша, важно, солидно, стараюсь делать такой вид, будто через мои руки прошли десятки и даже сотни самых тяжелых больных, а я всех на ноги поставила. Не хожу, а шествую, не говорю, а вещаю. Продержалась я таким манером дня три, а потом одна женщина с улыбкой так говорит мне: «Что ты, дочка, такая молоденькая, а ки-ислая? Веселей ходи, чего не знаешь,— научат. Не сразу Москва строи­лась!» Видите, как я перестаралась. Спасла меня эта женщина, стала я держаться свободней, естественней, улыбаюсь, и больные мне в ответ улыбаются. Но опять беда. Хватит, говорят, тебе сиять, ямочки на щеках пока­зывать, а то в тебя Малинка влюбился! Помните, солдат такой смелый, машину на огонь повел? Да пусть влюбля­ется, мне то что, лишь бы на здоровье!

Николаев тоже невольно улыбался ее детской беспеч­ности, открытости. Щеки Жени раскраснелись, она ра­довалась своему слушателю.

— Ах, да что это я зарядила!— воскликнула Женя.— Все про себя да про себя. Давайте о чем-нибудь другом. Вы танцевать любите?

— Пожалуй... нет, не люблю.

— «Пожалуй», — Женя рассмеялась. — «Пожалуй». Не солидно, да?

— Как вам сказать...

— Молодой человек, современный. Вот и объясните мне, причем подробнее, почему не любите, мне это инте­ресно. Я, например, очень люблю. И все народы танцуют, с древнейших времен. Так что давайте, объясняйте, мне интересны ваши доводы.

— Про­сто нет желания, нет времени...

.— Должность не позволяет,— подсказала Женя.— Но вы же студентом были! И тогда не танцевали?

— Пробовал. Именно на танцах произошел со мной один курьезный случай. В институт я из деревни при­ехал. Окончил первый курс, приехал летом домой на ка­никулы. Нахватался городских манер, танцевать научил­ся, был у нас в институте кружок, а главное, шляпу себе купил, модную, велюровую, темно-зеленую. Хожу по де­ревне важно, задаюсь, можно сказать. В субботу пришел на танцы, у нас там садик возле клуба и летняя танц­площадка. Играет баянист и барабанщик на пионерском барабане. Приглашаю одну девушку, танцую, приглашаю другую, танцую. Даже вспотел от стараний, шляпу свою снял и повесил на ограду. А сам кружусь! Потом вижу в центре площадки какое-то легкое замешательство, слы­шу смех и возгласы: «Эй, чья тут шляпа, выходи на круг!» Все посмеиваются, но чья шляпа, не знают, а мо­жет быть, только делают вид. Я посмотрел — нет на огра­де моей шляпы, единственной и неповторимой. Знаете... я не вышел на круг. Заговорил со своей девушкой, сделал вид, что ничего такого не слышу, меня, дескать, все это не касается. Бог с ней, со шляпой, думаю, пусть пропа­дает. Через год увидел, ее в клуб передали, в реквизит самодеятельности.

Женя тихонько рассмеялась, ласково посмотрела на Николаева.

— Вон вы какой... А другой бы драться полез.— Она снова негромко рассмеялась.

— Мне пора,— сказал Николаев и поднялся.

— А Леонида Петровича еще нет.

— В другой раз поговорим. Извините, Женя, занял время у вас.

— Что вы, что вы! Мне было интересно. Можно я про­вожу вас? — И, не дожидаясь согласия, вышла из кухни, говоря на ходу.— Только посмотрю, что там Сашка дела­ет, минутку подождите.

Она вскоре вернулась, одетая наспех, но аккуратно, видно, успела заглянуть в зеркало.

— Ну что он? Не будет дом поджигать?

«Я,— говорит,— понимаю, ты молодая, тебе надо гулять, иди».

Звенел мороз. Дым свечами стоял над трубами и где-то высоко-высоко сливался с белесым небом. Они пересекли тракт, прошли мимо столовой.

— Вот и не стало Субботы,— сказала Женя.— Поче­му-то я всегда чувствую себя виноватой, когда кто-ни­будь умирает прежде времени.

— Да, в любом случае ощущаешь утрату, это естест­венно для живых. А у медиков оно, наверное, вы­ражено еще более остро. А вам не кажется, что он сам не хотел жить?

Женя подумала, не сразу ответила:

— Нет, по-моему, хотел, только — легкой жизни.

— Легче, чем у всех других. И это вывело его из числа живых еще до смерти.

— А в общем-то, умрет каждый,— грустно сказала Женя.

— Куда денешься,— усмехнулся Николаев.— Но настоящему человеку при мысли о такой неизбежности хочется жить без мелочей.

— Интересно, а вы любите мечтать?

— Конечно. Мечтаю хорошо исполнять свое дело. Оно сложное и очень интересное. У нас с вами в принци­пе одна задача: вы заботитесь о здоровье физическом, а я — о деловом и нравственном. И в конечном счете вместе мы с вами печемся о прогрессе рода человеческого.

— Значит, у вас тоже призвание? А я думала, вас просто назначили, и вы, как человек дисциплинирован­ный, все честно выполняете.

— На одной дисциплине, Женя, далеко не уедешь. В любой профессии. Нужна инициатива, желание, любовь к своему делу. Или призвание, ес­ли хотите.

— А как вы считаете, стать хорошей матерью — это призвание или обязанность?

Николаев рассмеялся.

— Наверное, и то и другое.

— Стать хорошим медиком я мечтаю иногда, а вот хорошей матерью — всегда,— призналась Женя.— Я знаю, об этом не принято говорить вслух, но мне так хочется, чтобы были сыновья, дочки. Маленькие, потом большие. Одевать их всяко, подгонять им бельишко, шлепать их. Не сейчас, конечно, а когда-нибудь потом, попозже.