Смертеплаватели - Страница 86

Виола. Давай-ка допьём, и ты сам поймёшь всё, что я хочу сказать. И что после этой встречи я должна делать. Мы все должны…

Я чувствовал нарастающую угрозу.

Я был один в своём доме на Тугоркановом, во всех его уютных комнатах. Я бродил по винтовой лестнице с этажа на этаж. Я брал книги из шкафов и листал, не в силах на чём-либо остановиться, выбрать себе чтение. Сидя в кресле перед балконным окном, часами смотрел сквозь оголившийся лес на свинцовый Днепр, где тёплые дни не давали устояться льду, на тусклое золото Лавры за рекой, над хмурыми, в пятнах снега, горами. Виола не посещала меня; мне чудилось, что она к чему-то готовится. Готовится встретить нечто, быть может, столь же опасное для неё, сколь и для меня. Хотя в опасность для неё — было трудно поверить…

Аиса ушла два дня назад; где-то скиталась на своём рыжем, похожем на таксу коньке, чтобы успокоиться. А перед тем — жаловалась мне по утрам, что ночами её душат нестерпимо страшные сны. Такие, что и в постель ложиться жутко. Может быть, она просто неспособна привыкнуть к жизни во врытом доме? Или ещё сказываются не столь давние чудовищные роды? Поберегла бы себя, народоначальница, посидела бы со мной…

Нет, яростно возражала Аиса, — это дайвы! Большие, могучие! Они хозяйски вторгаются в сон и господствуют там; они черны, расплывчаты и словно окутаны дымом, а вокруг них тускло сверкают хмурые, рдяные звёзды. Дайвы тянут к Аисе чудовищные лапы и гулкими нутряными голосами зовут её. Она должна встать, сделать шаг навстречу — и слиться с надвигающейся Тьмой. Если она сделает это, ей будет хорошо и привольно, и вновь с мечом своим поскачет девушка по кровавым степям, веселясь и ссекая голову за головой. А если не встанет, и не встретит Тёмных, и отвернётся, — позавидует мёртвым, когда Великие Дайвы ступят на землю…

Я бы и впрямь списал все эти кошмары на её стойкое, преодолеваемое лишь нашей любовью отвращение к оседлому быту. Но — вот загадка! — подобные страхи с недавних пор вторгались и в мои ночи. Неясны были гигантские силуэты, выдвигавшиеся из звёздного мрака; что-то шевелилось вокруг них, то ли волосы-змеи на головах, то ли щупальца; что-то взмахивало за спиной наподобие крыльев… где же это я читал о таких? Ах, да, у Лавкрафта… надо же, в литературных образах видится мне ад! Помнится, этот бог с осьминожьей головой, жилец океанских глубин, тоже насылал на людей тяжкие сны… Силуэты бормотали, нашёптывали, за послушание суля мне блаженство разнузданных страстей, а за строптивость — участь хуже смерти.

Потолковав друг с другом, решили мы с Аисой, что дело непросто. В былой жизни подобные видения могли быть вызваны расстройством здоровья, — но не здесь же, где за каждой белковой молекулой недреманно следит матушка Сфера! Тем более странно, что у двоих людей, пусть и близких, одинаковые кошмары. Но более всего меня поражало то, что все эти дайвы и боги-монстры были подозрительно близки к россказням лондонского мага. Понятное дело, с Аисой я этим не делился, но сам соображал: именно так, пожалуй, выглядят Истинные Владыки, изгнанные в Космос своими бледными тенями, но готовые вновь вернуться на Землю. Если их хорошенько позвать…

А потом Аиса ускакала — рано утром, не соизволив меня разбудить, не прихватив в доме ничего, кроме своего волчьего полушубка, зажигалки да пары шампуров. Что её прельстило в цивилизации, так это умение жарить шашлыки.

Случись с подругой что-нибудь скверное, я бы вмиг это узнал — через динамику. Потому и не беспокоился о том, где она странствует. Мучило другое, бесформенное, мраком окутавшее душу…

Меня более не призывали вспоминать родных и близких, множить воскрешения. Тут я сделал всё, что смог, помогая Сфере заселять всё новые развёртки былыми покойниками. А поскольку роль свою в новом мире я ещё не определил, род занятий не выбрал, — мог пока что продолжать своё созерцание Днепра, прогулки неспешные Тугоркановым островом (порой под мокрым, скоро тающим снегом), бездумное листание книг или просмотр старых фильмов. Тем более, что мне всё настойчивее казалось: тьма, приходящая в сны и намеренная подчинить себе явь, может перечеркнуть любые мои планы и намерения. Следовало пережить встречу с близившимся ужасом, — а тогда, если останусь цел, разворачиваться в марше…

В конце концов, не выдержав тоски и тревоги, я набросил дублёнку и вышел погулять. Выпала пороша; идя к реке, я бездумно отслеживал круглые, точно монеты, отпечатки лап неведомого создания (нутрии?). И тут под черепом зазвучал голос Виолы. Наставница обращалась к нам, первовоскрешённым, — ко всем, кроме Доули.

— Ты, Аиса, дочь Амаги, храбрый воин; ты, глава всех жертводателей, Ахав Пек; ты, премудрый Левкий, сын Эвбула, и ты, Тан Кхим Тай, чья душа очистилась страданием; ты, Зоя, чьё имя значит «жизнь», дочь кир Никифора, и ты, Алёша… (То, что она обратилась именно ко мне столь интимно, растрогало меня и наполнило гордостью.) Все вы, первые из возвращённых, обрели особую силу, необходимую, чтобы стать праотцами и праматерями множества людей. Сегодня я призываю вас употребить эту силу, чтобы дать отпор надвигающемуся злу…

Она говорит ещё, но я уже почти не слышу слов. Воспринимаю суть — то, о чём не упоминает Виола. Похоже, что монстры, Истинные Владыки, то ли и впрямь жившие доселе в неких недоступных измерениях, то ли созданные проклятым лондонцем при поддержке нашей послушной девочки, Сферы, — Владыки начинают вторжение. Вот и разгадка ночных кошмаров, тяжести и тесноты душевной последних дней. Вот и препятствие, которое надо мне одолеть, прежде чем начать нормальную сверхчеловеческую жизнь в этом веке…

— Если не вмешаемся, может род людской сорваться с достигнутой высоты, утратить разум и благородство; могут люди такими стать, какими и тысячи лет назад не были — жестокими и развратными до предела… Остановим же зло на пороге, пока оно не внедрилось в сердца. Призовите на помощь всех, кого сможете: друзей, близких; призовите богов, которым молитесь! Ваша сила, сила первородства, объединит всех…

…Да, да, это было с ней, было! Началось вместе с зимними дождями. Зоя никому не говорила, ни мужу, ни родителям; о таком не говорят, это сладко, и стыдно, и страшно, — совсем как то, что случилось с ней в доме двойника-демоницы… нет, и слаще, и страшнее, до обморока! В её ночи стали приходить.

Поначалу Зоя решила, что она — счастливица, одна из тех немногих, кому выпадает встречать посланцев Церкви Торжествующей. (Скромная, Зоя никак не связывала свои видения с тем местом, которое она посетила после смерти; Небесный Иерусалим тоже казался ей теперь чем-то вроде сна, только счастливого.) Приходили и садились на край её ложа старцы в сиянии седины, мужи со следами умерщвления плоти на бледных лицах, одетые в грубые власяницы с вервиями; жёны в покрывалах, с потупленными очами, похожие на первых христианок. Она не знала имён, подвигов, но речи пришлых были поначалу благочестивы: о великих тайнах небес, о верховном разуме, что правит ходом событий. Затем тон гостей стал понемногу меняться, да и сами они, пусть в мелочах, но тревожно становились другими: углями вспыхивали глаза, выбеленные целой жизнью смирения, являлись улыбки, похожие на оскал, на липкую усмешку блудницы; жесты делались развязными. Зоя слушала в ужасе, как ночные гости трунят над святыней, играют сокровеннейшими вещами и самого Господа называют фигляром, тенью подлинного властелина судеб, жестокого и весёлого, словно ураган…

Однажды, неизъяснимой радостью и облегчением наполнив сердце, явился после полуночи Сам. Тихой вошёл походкой, глядя знакомо, точь-в-точь как тогда, под Древом Познания, — с кроткой всепонимающей любовью. С Ним была святая свита… Он тоже присел на постель к Зое, взмахом руки велев не вставать; она поднялась на локтях, трепеща. Но после первых приветливых слов — о кощунство из кощунств, не знающее меры святотатство! — тот, кто внешне был подобен Спасителю, жутко переменился. Чёрный, словно эфиоп, растянул он смоляные губы, белыми зрачками варёной рыбы вперился в помертвевшую Зою — и тоже понёс о блёклом призраке, который объявил себя Богом, и о том, что настоящие боги благословляют жизнь бурную, полнокровную, в разгуле страстей… Сорвав с себя белые одежды, враг рода человеческого, словно из гагата высеченный и голый, потянулся с ужасным смехом к Зое, отбросил одеяло… Свита его, тоже мигом обнажась, — от старцев длиннобородых до мнимых монахинь, — с воплями сплелась в оргиастическом танце. Лишь тем и спаслась женщина, что отчаянным усилием разорвала пелену бреда и криком разбудила мужа. Граф же Робер, которому Зоя не раз жаловалась на ночные страхи и соблазны, разом смекнув, что к чему, сорвал со стены распятие и, осенив им жену, вместе с ней проклял врага: «Vade retro, satanas[97]!»…