Смертеплаватели - Страница 19

Как ни в чём не бывало, Левкий встал и принялся мочиться на ограду.

— Ты это с ним… о каких драхмах? — спросил Клитандр, во время стычки пытавшийся сжаться до невидимости.

— А-а… — Беспечно махнув рукой, философ вновь растянулся на своем дырявом плаще. — Так, братцы, вспомнил одну давнюю историю. Про одного молодого гоплита[17], который ублажал жену своего командира… и однажды залез в его сундук с серебром. Любя, госпожа спасла вора от наказания… нет чувства сильнее любви у бессмертных и смертных!

— Значит, и свободных юношей используют на это старые бабы! — не без злорадства воскликнул раб.

— Удивляюсь я тебе, учитель, — медленно заговорил басом плотный густобровый Архидем. Во время перепалки Левкия с Аристиппом он сидел, потупив очи, и сжимал кулаки, готовый в любое мгновение вскочить на защиту киника. — Весь город знает: ты в молодости воевал, отличался храбростью. Как ты мог стерпеть оскорбления этой злобной твари? Да хоть бы десять воинов стояло у него за спиной — я бы на твоём месте…

И камнерез потряс крепким загорелым кулаком.

— Друзья мои! — по обыкновению, поднял палец киник. — Неужели вы обидитесь, если на вас заревёт осёл горшечника или даже лягнёт вас? Кто слепо повинуется своим страстям, сам не лучше скота. Стоит ли тратить свой гнев на того, кто настолько ниже нас?…

По тропе, почти отвесной, между скалами они спустились к морю. Сбросили одежду и долго резвились в окрашенных закатом волнах. Прибой мощно, бережно играл с разумными муравьями.

На прощанье философ поцеловал учеников. Архидем отправился спать в свою хижину на краю ремесленного квартала, Клитандр — в каменный, с мраморным фасадом и перистилем[18] дом своей госпожи, чтобы, как он выразился, «заступить на ночные работы». Левкий же, которому было всё равно, где ночевать, завернулся в гиматий и лёг на слой сухих водорослей среди увязших в песке глыб…

При свете ущербного месяца его разбудили слабым прикосновением к плечу — киник спал по-собачьи чутко.

— Я сбежал, — без предисловий сказал, сидя на корточках, Метрокл. Даже сейчас можно было различить громадный кровоподтёк вокруг его левого глаза. — Вот, принёс. Здесь жареная баранина, лепёшки…

Развязав узелок, принесенный юношей, Левкий молча впился зубами в кусок мяса. Подобное угощение перепадало не часто… Насытившись и запив еду вином, киник всласть отрыгнул. Глянул на ученика, благоговейно созерцавшего его трапезу — и вдруг коротко приказал:

— Вернись.

— Но я не хочу! Я буду с тобой всё время… если не прогонишь!

Засмеявшись и взлохматив мягкие кудри Метрокла, Левкий спросил:

— Как думаешь, почему твой отец так злится на меня?

— Ну… — Юнец замялся. — Ты что-то про него знаешь такое… нехорошее!

— Нет, братец. Он злился до того, как я это сказал.

— Ну, тогда… Наверное, он считает, что ты — плохой человек… бродяга, пьяница… и не хочет, чтобы я был с такими людьми.

— То есть, с теми, чьей независимости он завидует, — уточнил киник. — Нет, братец, дело тут не в моём образе жизни. Причина его злости иная. Аристипп вовсе не глуп и понимает, что я превращаю в пыль всё, что он пытается сделать для тебя главным: стремление к богатству и славе, чванство, грубые звериные наслаждения. Тебе придется выбирать, с кем ты…

— Но я уже выбрал! Оттого и пришёл к тебе.

— Отлично. Так не всё ли тебе равно, где жить? Важно, где живет твоя душа…

— Учитель!..

Дёрнув за руку, Левкий посадил бурно вскочившего Метрокла.

— Дурачок… Что же мне, на поединок вызвать твоего отца, как советовал Архидем? «Но, как сдаётся мне, он и плечами, и персями шире…» Ступай домой. Скоро ты поймёшь, что я всегда рядом с тобой… Ну?! Проваливай, оболтус, дай мне поспать!..

Под утро вскинулся Левкий, полный сонной истомы, навстречу слепящим звёздам внезапных ударов. Двое-трое молотили киника палками, будто сноп на току; один стоял, держа смоляной факел, ветер в клочья рвал чадное пламя. Поначалу вскрикнув от неожиданности, философ не издал более ни звука и лишь пытался защитить голову.

Наконец, человек с факелом коротким, властным жестом прервал расправу. Склонился над избитым — узнать, дышит ли. Капюшон скрывал черты факельщика.

Левкий бессильно плюнул в мучителя, запачкав кровавой слюной собственное лицо. Тот с глухой бранью отпрянул, затем выпрямился и широко зашагал прочь. Другие чуть поспевали за ним, взмётывая крылья плащей.

…Ученики принесли Левкия на агору. Впервые за многие годы киник перед медным зеркалом, взятым в цирюльне, занялся своей внешностью: смыл запёкшуюся кровь, припудрил синяки и ссадины, расчесал пыльные, свалявшиеся космы, бороду. Затем, тщательно собрав складками гиматий, улегся на своём обычном месте, где шутники писали мелом «дворец Левкия», под оградой теменоса напротив входа на рынок.

Холодило раннее морское утро. Продавцы покрикивали, стоя под полотняными навесами, среди прилавков с тканями и украшениями, груд плодов, высоких пирамид глиняной посуды. Неземными ароматами тянуло из лавки благовоний; ржали лошади, приведённые на продажу суровыми лохматыми скифами из северных степей.

Покупатели уже валили валом. Многие задирали киника, спрашивали, не спустил ли кто Левкия с откоса, как то грозился сделать Стрепсиад с Сократом[19]. Но Левкий лежал молча; ученики отгоняли самых наглых.

Наконец, сделав знак рукой, чтобы юноши собрались поближе, философ призвал их к молчанию и сказал, с трудом ворочая разбитой челюстью:

— Ничего нового сегодня вы от меня не услышите, братцы, но скажу ещё раз, чтобы запомнили навсегда: душевный покой, чистая совесть, скромность в пище и в питье, терпение и веселье — вот всё, что надо для счастья. Что назначено человеку, то легко достижимо. А если надрываешься ради чего-то, значит, это не для тебя. Так, видно, решили боги…

Клитандр откровенно шмыгал носом, плача. Архидем снова хмурил брови и стискивал кулаки так, что белели костяшки, молча принося клятву отомстить. Метрокл бросился было — припасть к груди обожаемого наставника… но что-то удержало. Словно незримая рука уже провела черту, отделявшую философа от агоры, от мира живых.

Чуть слышно застонав, — каждое движение приносило боль, — он принялся рыться в котомке. Достал бутылочку из сушёной тыквы, откупорил её. Никто не посмел остановить киника.

— Я, Левкий, сын Эвбула, родился от свободного гражданина и рабыни, — сказал он, — детство и юность мои были горьки. Однажды, когда мне показалось, что жизнь моя не имеет смысла, я купил у фессалийской знахарки вот это… Потом я передумал и остался жить. Сейчас — другое дело. Старику с поломанными рёбрами нечего делать на поле брани. Поцелуйте меня, братцы!

Никто на площади, кроме горстки учеников, не заметил, как хлебнул из тыквенной бутылочки философ Левкий — и, откинувшись на спину, блаженно закрыл глаза. Галдел рынок, жрецы стройно пели в храме; далеко внизу, под скалами бухты, волнами ходило море, словно пересыпались кучи голубого блестящего зерна.

Ужас, который я испытал в конце августа, трудно сравнить с какими-либо переживаниями всей моей жизни. И ведь, что называется, на ровном месте…

Мы снова сидим на балконе жилблока Щусей, и я подряд хлопаю три рюмки китайской водки, чтоб заглушить в груди тоску последних недель… Опять родители Крис в отлучке, вновь продуктопровод приносит из домовой робокухни яства, заказанные хозяйкой и гостями, — но сегодня решили обойтись без фантомных игр. Попросили Эдика Хрузина сыграть что-нибудь «для души». Самый молодой и способный фацзя суда Большого Киева, уверенно делающий федеральную карьеру, — Эдик влюблён в старинную музыку. Грузовой робот-авион привез к Щусям большой, чёрный, лоснящийся, словно мокрый бегемот, рояль Хрузина. Трёхсотлетний «бехштейн» странно выглядит в ультрамодных, с изменяемой планировкой и переливчатым цветом стен апартаментах Крис. Но вот курчавый смуглый Эдик сел за инструмент, прищурился, оттопырил полноватые губы — и стал разминать пальцы на клавишах. Говорят, он изменил свою внешность, чтобы быть похожим на одного из старых «королей джаза», — ну, не до портретного сходства, но с намёком…