Смертельно безмолвна - 2 - Страница 3

потерял нечто важное, и лишь теперь ты понимаешь, как это «нечто» много для тебя значило. И

потом я прикладываю ладонь, забираю корчующиеся в груди вопли совести или пики боли, и

человек открывает глаза, и он продолжает жить. Но жить в руинах из собственной глупости. В

пустыне собственного одиночества. Я помогаю им начать все заново. Но понимаете, что самое

смешное – люди ведь идиоты, и они вновь и вновь повторяют свои ошибки. И они не

отстраивают новые стены, а продолжают лихо топтаться в мусоре из своих надежд и

стремлений, добавляя в эту гору новые свершения, у которых нет будущего.

А я их лечу.

Опять.

Бессмыслица. Определенно, невероятно глупая способность: забирать боль у тех, кто за эту

боль держится; кто стремится к новой боли.

Поднимаюсь на ноги, заправляю кровать и подхожу к зеркалу. Я расчесываю волосы

медленно и сосредоточенно, считая это одним из тех занятий, что отвлекают от того, что

творится за окном. Я прокатываюсь щеткой, локоны хрустят, вытягиваются, и я внезапно

становлюсь похожей на обычного человека. Правда, это иллюзия, конечно.

Я далеко не обычный человек. И проблемы у меня не человеческие.

Знаете, иногда я думаю, что не любить свои способности – грех. Многие ведьмы – да пусть

это полное безумие – держатся за религию, за церковь, наивно предполагая, что Бог взглянет на

них сверху вниз и погладит по головке, да шепнет: я с тобой.

Уголки моих губ дрогают, и я тихо усмехаюсь.

Да-да, он со мной каждый раз, когда я захлебываюсь в ванной комнате. Он со мной. Он

наблюдает. И, наверняка, ему очень смешно.

Я всегда скептически относилась к религии. Нет-нет, людям нужно во что-то верить, уж я-

то знаю. Но я не понимаю механизм «прощения», «искупления». В чем смысл? Разве стоит

прощать всех? Убийц? Насильников? Умалишенных психопатов, которые глядят на свою жертву

бешеными, зверскими глазами и получают удовольствие от ее мук? Почему я должна

придерживаться религии, в которой каждый ублюдок и псих найдет свою тропу, в которой даже

«ад» - метафора искупления? Девять кругов, одиннадцать тысяч ступеней, семь грехов, и каждый

– прощается, пусть в Святой Книге говорится о не прощении. Даже мои способности – в

излечении. Какого, спрашивается, черта?

Чем эти люди заслужили такое к себе отношение?

Знаю: это не милосердие. Это равнодушие. Каждый должен получать по заслугам, и каждый

должен знать, что, соверши он преступление, никакой Господь по головке его не погладит. И

тогда я поверю в такого Хозяина. Тогда я стану верующей и начну молиться перед сном, ходить в

церковь. Да, тогда я буду знать, что виновные получат по заслугам, и никто их не простит лишь

потому, что они извинились. И тогда я решу, что мой дар лишь тех исцеляет, кто этого

заслуживает. А не всех подряд. Не каждого, кто сделал так много, но расплатился так просто.

Я спускаюсь вниз. Мамы уже нет. Она всегда уходит рано, и я вдруг думаю, что она

специально убегает, чтобы я не ощущала ее чувства. По утрам ведь жизнь всегда кажется

невыносимой. Ночью ты готов свернуть горы, а с рассветом хочешь слиться с пылью.

Послезавтра Йоль – день зимнего солнцестояния. Мне опять придется запереть себя в

ванной комнате, а моей матери вновь придется не вставать с постели. Но мы привыкли.

Наверно.

Мне хочется прогуляться, хотя я прекрасно понимаю, во что это может вылиться. Но сидеть

дома – невыносимо. Когда-то я уже пыталась запереть себя, замуровать в коттедже, как в

тюрьме, лишь бы не встречаться с людьми и не испытывать их чувства. Но потом до меня дошло,

что из дома выходить нужно, иначе я окончательно сойду с ума. Собственно, у меня и так нет

друзей, нет хороших знакомых. Закрывшись в своей комнате, я бы просто срослась с деревянным

полом и превратилась бы в чучело, набитое собственным ужасом.

Я натягиваю куртку и выхожу из дома, впялив взгляд вниз. Я привыкла смотреть на носки

кроссовок и сосчитывать шаги, это отвлекает от реальности, происходящей вокруг.

Сразу сворачиваю с главной дороги. Бреду вдоль тихого леса, вдыхаю глубоко запах хвои и

думаю: сегодня слишком тепло, даже душно, словно погода пытается стянуть ваше горло в

тисках и повалить на спину. Ветер завывает где-то высоко в небе, над верхушками деревьев, а я

плетусь по иссушенной тропинке и считаю: шестьдесят два, шестьдесят три. Шестьдесят четыре

– слышен рокот волн, сражающихся с нависнувшими над пропастью острыми скалами.

Шестьдесят пять – слышен запах моря, который смешивается с запахом сухой земли, хвойных

стволов, иступлено наблюдающих за паразитами, пожирающими их древесную кору. Шестьдесят

шесть – слышно мое спокойное сердцебиение. Я одна, в лесу как всегда никого нет, никто не

посмеет приблизиться ко мне, нарушить спокойствие. Эта дорога – мое спасение,

изолированный путь от неприятностей, бушующих в городе.

Через какое-то время я, наконец, оказываюсь перед невообразимой пропастью, резко

сливающейся с синим горизонтом. Мой папа любит сюда приходить. Он и показал мне это

место. Он сказал, что я могу находиться здесь столько, сколько пожелаю. Могу следить за

волнами и ждать, когда он вернется; могу первой увидеть его лодку.

Я подхожу к краю обрыва, усаживаюсь на сухую землю и выдыхаю. Звучит только мелодия

моря, бушующих волн, и никого здесь нет. Как я и хотела.

Папа редко бывает дома. Почти все время рыбачит. Иногда я не вижу его неделями и

невероятно скучаю. Они с мамой, словно созданы были для такой непутевой дочери. Даже не

знаю, что бы со мной сделали другие родители. Наверно, не вытаскивали из ванной, до верхушки

наполненной водой, а топили, в надежде, что их кошмарам придет конец.

Я наблюдаю за грозовыми тучами, скопившимися где-то над горизонтом, и тяжело

выдыхаю. Наверно, сегодня будет дождь. Сильный дождь, судя по молниям, сверкающим в

темно-синем, бардовом месиве из облаков. Я люблю дождь. Люблю считать капли.

- Ты никогда меня не слушаешь! – Неожиданно взвывает за моей спиной женский голос, и я

резко оборачиваюсь. Что это было? Всматриваюсь в кромку леса, настороженно слежу за

черными, толстыми стволами и морщусь. – Никогда! – Продолжает вопить голос из глубины

леса, и я вдруг понимаю, что кто-то забрался в ту же даль, что и я.

Отлично.

Я изо всех сил стискиваю в пальцах сухую землю, которая в тот же миг царапает до боли

ладони, и зажмуриваюсь. Почему. Почему. Пусть они уйдут.

- Чего ты орешь!

- Не трогай меня!

- Ко мне подойти, господи, живо подойди, идиотка!

Слышу, как скрипят зубы, и внезапно ощущаю этот поток ненависти, который смело

прорывается сквозь переплетенные, хрустящие ветки. Он врезается мне в спину клинком, и я

вдруг думаю, что спрыгнуть с утеса – отличная идея. Спрыгнуть. В воду.

Вода огородит от звуков, обнимет, примет в безмолвие.

- Отвали! Все, иди к черту! Я больше никогда не...

По утесу проносится звонкая пощечина, и я нервно дергаю головой.

Я ненавижу людей.

Ненавижу их поступки, слова. Ненавижу безнаказанность, с которой они вытворяют все, что

им угодно. Ненавижу.

- Ну и катись! – Взвывает парень под рыдания, вырывавшиеся изо рта девушки. – Ты

ненормальная идиотка, проваливай, давай, иди!

Его голос тонет в свисте ветра, а вот рыдания становятся громче, и тогда я понимаю, что

незнакомка, покачиваясь и держась руками за покрасневшее лицо, выбегает ко мне.

На мой утес.

На мое место.

Я смотрю на нее через плечо, а она застывает, впялив в меня стыдливый взгляд. Да, я всегда

вижу, когда людям стыдно. За то, кто они есть. За неумение дать сдачи. За горячее неуважение к

себе, к своему мнению, к своей жизни. Такие девушки, как она – дымка, они не живут, они