Смерть за смерть. Кара грозных богов - Страница 23

Всё изменилось, когда княжий двор распахнул ворота и взглядам горожан предстала удивительная картина.

Полат в красной рубахе и с белым рушником, повязанным через плечо. За ним двое незнакомых воинов, примечательных не белыми рушниками, а мордами: как ни глянь – сущие разбойники. Следом двое белозёрских бояр и знатный дружинник Птах. А в хвосте ещё четыре «тати».

Вопреки обыкновению, князь был пеш. Он сделал несколько шагов, сапоги тут же утопли в пыли.

– Сваты, – благоговейно выдохнула одна из хозяек. И город взорвался визгами.

Бабы у колодца побросали вёдра, отпрыгнули с дороги. Старики и старухи послезали с печей, высыпали на улицу. За ними, едва не сбивая с ног, примчались дети. Мужики тоже проявили любопытство – ещё бы, такое событие!

Когда приблизились к дому Жедана, в хвосте собралось всё Белозеро. Даже в ворота стучать не пришлось, и без того услыхали.

Приворотник, кланяясь, проводил сватов до крыльца. Горожане ввалились на двор следом, но остановились в почтительном отдалении.

Розмич, до сей поры не осознававший, что творится вокруг, покрылся холодным потом. И перед самым жутким врагом подобного страха не испытывал. Хотел утереть лоб, да не успел – на пороге появился хозяин. Мир пошатнулся.

В лице Жедана не было привычного веселья – щеки осунулись, глаза погасли, веки припухли. Розмич запоздало вспомнил: вчера на пристани недосчитались отца Затеи. Стало быть, не отлучился. Умер. Вот и просватал синеглазку…

И всё-таки Жедан спросил:

– С чем пожаловали, люди добрые? – На последних словах запнулся. Назвать светлого князя просто «людью» язык не поворачивался, хоть и в обряде.

– У вас товар, у нас купец! – выпалил Полат весело.

Несмотря на горести, Жедан рассмеялся. Толпа, да и сами сваты тоже в стороне не остались. Детский голосок даже подсказал:

– Не! Это дядька Жедан купец! А у вас воин!

Горластого мальца тут же заткнули.

– Что ж… проходите, – поклонился Жедан. – Поторгуемся. Авось сговоримся.

Под ликующие крики горожан сваты поднялись на крыльцо. Дверца захлопнулась, оградив от любопытных взглядов и восторженных визгов.

Покидать купеческий двор никто не собирался. Всё-таки не каждый день князь самолично сватом идёт, нужно дождаться, чем дело кончится. Тут же начались споры и пересуды. Кто-то охал, сетуя, что такая девка в чужой край уедет, кто-то, наоборот, радовался. Белозёрские невесты по большей части дулись.

А в доме Жедана спешно накрывали на стол. Прислуга в ужасе косилась на князя, бояр и алодьских дружинников. Сама Затея, как и положено, к гостям не вышла.

У Розмича подгибались ноги, в глазах рябило. Отчаянно хотелось опереться о стену, но дружинник терпел, стиснув зубы. Мысли скакали кузнечиками, то и дело возвращаясь к главному: не вовремя! Даже взгляд Жедана, ставший из грустного приветливым, не успокаивал.

Едва сели за стол, купец пояснил:

– В скорбный час пришли, гости дорогие. Но, видать, к лучшему. Жива да Морена рука об руку по земле ходят, и горе с радостью тоже. Впрочем, вы – люди военные, лучше меня об том знаете. Так чего хотите?

Князь, и без того статный, приосанился, выпятил грудь.

– Да вот купец у нас есть, Розмичем зовут! Все, поди, уж слыхивали о таком…

Словены терпеть не могут кривды. Но кривда кривде рознь. Если просто так врут – это одно, а по делу – совсем другое. Когда речь о сватовстве, тут только дурак не приукрасит. Полат дураком не был, хитрить не стеснялся.

Он говорил долго, витиевато. И слова подбирал такие, что сразу ясно – не абы кто распинается, князь! Розмич в его рассказе получался настоящим богатырём, способным не только какого хазарина с корелой, самого Змея Горыныча на кусочки порубить. И доблести воину не занимать, и почёта. Нрав описал довольно похоже, хотя кое-где всё-таки сгустил краски, особливо когда заверял, что с женой дружинник ласковей ручного хоря будет. Может, и будет, но зачем с хорём-то сравнивать?

А вот когда помянул о княжеском расположении, у Розмича душа дрогнула.

Нет, не свою приязнь упоминал Полат – Олегову. И чем дольше рассказывал, тем яснее становилось – не сочиняет, он и впрямь осведомлён. Причём получше тех, кто в самой Алоди живёт. Полат даже пару случаев привёл, о коих только ближнее окружение Олега ведало.

Но удивиться всерьёз Розмич не успел – в разговор вступил Жедан. Начал расхваливать Затею на все лады.

От одного упоминания её имени у дружинника помутился рассудок. Когда же синеглазка вошла в горницу, Розмича чуть удар не хватил. Мыслей в голове не осталось. Кажется, он даже имя своё забыл. И как дышать – тоже запамятовал.

Нет, селянин на такую девушку не взглянет – слишком тонка, хоть и румяна. И руки не чета бабьим – нежные. Такими коров не доят и огороды не полют. Плечики хрупкие, почти детские. А глаза – бездонные, пронзительно-синие, как само небо. Но эта нежность обманчива.

В путешествии Затея не ныла, не жаловалась – значит, сильна и духом, и характером. Капризы и веселье оставила по первому слову, хотя привыкла понукать и вить из дяди верёвки – значит, разумна. И при нападении бьярмов вела себя достойно, без лишних слёз, а это дорогого стоит.

Придурь в Затее тоже имеется, иначе не окрестилась бы. Но это как щепотка заморских пряностей в обычную похлёбку – если в меру, то забавно.

Подобные ей вселяют в мужчин не только любовь, но и уважение. Ради таких сворачивают горы и поворачивают вспять реки. Рушат целые города и свергают князей.

Когда Затея появилась в горнице, Розмич понял: за неё не только с князьями сразиться готов, с самими богами!

В дороге девушка носила скромное платье, волосы прятала. А оказавшись в родном доме, расцвела. Укуталась в дорогие синие шелка, украшенные замысловатой вышивкой, платок, наоборот, сняла, явив светлую косу толщиной в кулак. Голову по-прежнему венчало медное очелье, только теперь к нему были прилажены височные кольца тонкой работы. В таких и боярыне появиться не стыдно.

Конечно, давешнее горе не прошло бесследно – веки припухшие, взгляд тусклый, румянец слишком яркий, лихорадочный. Розмич даже сжал кулаки и про себя поклялся, что впредь не допустит её слёз.

Сколько раз был в Алоди, сколько раз приближался к подножию исполинской песчаной горы, так и не поросшей сколь-нибудь обильно за года, века, эпохи, – так и не осмелился Олег взойти на самую вершину и пролить жертвенную кровь.

Морьева речка тут изгибалась, прижималась к полноводному Волхову, именуемому в честь древнего правителя Славии, и пропадала, растворялась в могучих объятиях водокрутов.

– Небось, грозный был воитель, – спросил князь взбиравшегося тут же Мизгиря, – коли таков курган вознесли?!

За ними карабкался молчаливый и погружённый в думы Гудмунд, на спине трепыхался мешок с живностью.

– Правитель он и первейший из древних волхвов, от него и имя нашего сословия, и река Мутная в его память названа Волховом, – пояснил Мизгирь. – Но не полководец. Нет. А Вандал был – этот кровь проливал неумеренно, точно!

– Знакомое имя.

– От того Вандала был Владимир Древний рождён, а потом и Сар, и Афей, сын Саров, и внук Афеев – Печегд… Ещё бы не знакомо, когда князь-покойник тому Вандалу потомком далёким приходится!

– И что же, это Вандал упокоил сего Волхова? – удивился Олег, пропуская мимо ушей всю родословную.

– Да разве ж он сумел бы?! Опостылел мир тому первому Волхову, он в курган и ушёл… Думаешь, князь, не бывает такого?

– Ведаю. Жена старшая сказывала, как боги скоттов уходили жить в сиды – это курганы те же, по-скоттски.

– Одд! Мочи нет! Скоро уж? – встрял в умную беседу Гудмунд.

Дышал тяжело, но непохоже, чтобы прежде выносливый и во всём превозмогающий напасти брат вдруг молвил такое. Мизгирь вон и постарше, и тучен, а без одышки карабкается.

– Стой! Дело нечисто! – понял Олег.

– Ещё бы! Редко кто на могильник вот так смело сбирается. Но по обычаю надо всё сотворить. Потому на самую вершину нам, ещё немного… А ты, сынок, – обратился волхв к брату князя, – прими-ка. Так тебе легче станет! – добавил он и, сняв с себя медвежий коготь, обережил Гудмунда.