Смерть за смерть. Кара грозных богов - Страница 22

– Не… Лучше за девкой сговорчивой.

– Это почему?

– А потому. Сколько бок о бок с Затеей плыл?

– Три седьмицы, – ответил Ловчан хитро.

– Стало быть, накопилось. Теперь в голову сшибает, рассудок мутит, – заключил Птах.

– Да ну тебя! – рыкнул Розмич. Хотел разозлиться – не получилось. – Я же серьёзно говорю!

– Так я тоже серьёзно, – не скрывая улыбки, отозвался белозёрец.

В ответ Розмич оскалился, показывая неровный ряд зубов. Птах тут же перестал веселиться, лицо стало сперва хмурым, после жалостливым. Слова прозвучали предельно серьёзно:

– Откажет. Как пить дать, откажет!

– Это почему же? – Розмич опешил.

– Ты зубы свои видал? Кривые и половина выбита…

– И чё?

– Чё… На кой ляд ты девке без зубов сдался? Как орехи для неё колоть будешь?

Лицо дружинника вытянулось, глаза выкатились. Ещё чуть-чуть – и в обморок упадёт от горя.

Глядя на Розмича, Ловчан не выдержал, прыснул. Вслед за ним расхохотался и Птах.

– Ах вы ж!.. Сговорились! – От возмущённого крика крыша общинного дома едва не обрушилась. Розмич погрозил кулаком, чем тут же согнал с места сметливого Ловчана. Правда, уйти далеко тот не смог – выпитая бражка с ног сшибла. Теперь уж весь дом сотрясался от хохота, разбавленного пылкими ругательствами захмелевшего дружинника.

– А ежели серьёзно, – отсмеявшись, сказал Птах, – зря ты губы кусаешь, Розмич. Нравишься Затее, это все поняли. И Жедану тоже по душе…

– Как поняли? Когда?

– А на второй день и догадались, – расплылся белозёрец.

– Как? – не унимался Олегов посланник. – Она же глаз всю дорогу не поднимала!

– Не поднимала? Ну-ну! Опускала, когда ты к ней поворачивался! А всё остальное время на тебя таращилась. Как только дыру взглядом не протёрла? И румянец, коли речь о тебе заходила, во всю щёку вспыхивал, как после оплеухи.

– Правда? – удивился Розмич. Сам подобного не замечал.

– Вот те крест! – выпалил Ловчан, нарочито передразнивая кульдея.

Розмич невольно поморщился. Кульдей с Онеги и до самого Белозера спокойствия не давал, всё жалился и возмущался насчёт убитой ромейки. Пытался доказывать, дескать, встреча с дозором никакая не удача, и если бы рабыню в живых оставили, исход был таков же. Его, конечно, не слушали, часто посылали подальше, но священник всё равно лез, разглагольствовал.

– А что же мне самому только трижды улыбнулась? И только однажды заговорила? – выдохнул Розмич.

– Так ведь баба! – не моргнув, пояснил Птах. – У них всегда так! Коли любит – никогда не скажет и виду не подаст. Догадайся, мол, сам.

– А как же я догадаюсь, коли виду не подаёт?

– Мда… Прочно тебе любовь разум отшибла. Это ж первый знак – ежели молчит при тебе и глазами по полу шарит, значит, любит!

– А ты и сам не лучше был! – усмехнулся Ловчан. – Тоже: то краснел, то бледнел. Рассказать кому из алодьских, особливо тем, коих ты за косу и на сеновал, не поверят.

Розмич зарделся, как баба. Сколько раз сам над друзьями и приятелями подтрунивал? Скольким объяснял, что от девки признания ждать без толку. И вместо того чтобы мучиться, лучше за косу поймать и в укромный уголок отвести. Тискать начнёшь, и сразу ясно, люб али нет.

Сам, сколько себя помнил, всегда люб был. Скольких в угол ни зажимал – ни одна больше положенного не голосила. А уж когда платье задирал, так и вовсе льнули, прижимались, тёрлись… Воспоминания стали вдруг неприятны. Он начал мысленно оправдываться перед Затеей, опять покраснел.

Тут же в памяти всплыл единственный разговор, состоявшийся сразу, как из Онеги вышли. Розмич, будто невзначай, подсел к Затее. Та глаз не подняла, улыбнулась только.

– Сильно бьярмов испужалась? – осторожно спросил дружинник.

Девушка слов не нашла, только кивнула.

– А ты правильно сделала, что кричать начала. Я ж на твой голос шёл.

Её бровки взлетели на середину лба, в синих глазах плескалось недоумение.

– На голос, говорю, шёл. Услышал, как зовёшь, и сразу помчался.

– Я не кричала, – нехотя призналась девица. – Мне сразу, как поймали, рот тряпицей закрыли. – И добавила спешно: – Но я в мыслях тебя звала. Очень-очень!

А Розмич понял: врёт, чтобы не обидеть. И до того гадко на душе стало – едва волком не завыл. С той поры с Затеей не заговаривал, отказа боялся. И как при таких делах решился о сватовстве заикнуться? Не иначе нечисть за язык потянула.

Эх, вернуть бы всё обратно! Встать снова перед Полатом, а на вопрос о заветном – промолчать. Вместо сватовства просто так прийти, в гости. И смелости набраться, спросить Затею открыто…

– Э, брат… Что-то ты киснуть начал, – заметил неугомонный Ловчан. – Может, бражки подлить? Или впрямь… сговорчивую позвать?

Розмич отмахнулся. Одна мысль о других бабах заставляла кривиться, будто речь о гадости какой.

– Спать пойду, – заключил он. Встал, пошатываясь. – А завтра – как боги решат!

Его проводил одобрительный гул и весёлые смешки соратников.

В глубине души многие завидовали. И неважно, что ответит Затея, главное – нашлась на Белом свете девка, способная сердце грозного воина захватить. А воину без любви никак нельзя, это всем известно.

Что дружинник по жизни знает? Как князю служить да как кишки супостату половчее выпустить. Всё! И если сердце от любви никогда не дрогнет, воин зачерствеет, вконец озлобится. Убивать станет не задумываясь. А толку от этого мало.

Поднимая меч ли, топор, нужно точно знать, ради чего бьёшься. За одного только князя – глупо. За землю? Сама по себе земля ничего не стоит. Важно, чтобы жили на ней родные люди, за счастье которых и голову сложить не жаль, жили или лежали в ней.

Князь не обманул, хотя явился много позже полудня. Розмич к тому времени извёлся, едва локти не искусал. Его по-прежнему одолевали сомнения и, стыдно признаться, страхи. Он кусал губы, отводил в сторону взгляд, коли спрашивали, отвечал невпопад, понимая, что выглядит от этого ещё глупее.

В голове то и дело всплывали слова белозёрского воеводы, обозвавшего накануне «оборванцем». Розмич беспрерывно проверял и поправлял одежду.

Выглядел он вполне сносно: отроки отстирали походную грязь с рубахи и портов, до блеска начистили сапоги. Всё, что было порвано, – зашили. Хотя в действительности красила дружинника не одежда и даже не прилаженный к поясу меч.

Какая девка устоит против широченных плеч? Против рук, способных сжимать сильней, чем тиски? Против воинской стати? И глаз, что так похожи на грозовое небо? Это понимали все, кроме Розмича.

Даже князь Полат присвистнул, увидав алодьского дружинника.

– Ну, за такого просить не стыдно! – с улыбкой сказал он.

Уже собрались идти, как из княжеского терема выпрыгнула холопка с рушниками. Старательно повязала расшитое полотенце самому Полату, Ловчану, который тоже в сваты навязался, и Розмичу. Пара бояр, остальные воины Алоди и Птах довольствовались только улыбкой.

– В добрый путь! – сказал кто-то, и мужчины шагнули к воротам.

…День выдался солнечным, Даждьбог ласково гладил верхушки могучих деревьев, словно всадник – гриву любимого скакуна. Но северный ветер дарил прохладу. Вскоре он станет частым гостем в этих землях, окончательно прогонит тепло. Кудрявые клёны оденутся в драгоценный пурпур, стройные берёзы и горемычные осины пожелтеют, а потом и вовсе растеряют платья. Только горделивые ели сохранят зелёный наряд – единственное напоминание о лете и о вечности. Но и он исчезнет под покрывалом неминуемых снегов. А пока этого не произошло – нужно спешить. Жить!

Город уже забыл о вчерашнем переполохе, погрузился в обычные заботы. Где-то стучали топоры, где-то деловито кудахтали куры, верещали неугомонные дети. У колодца громко сплетничали бабы, одаривая прохожих внимательными взглядами. Изредка все звуки города заглушал многоголосый лай – собачья свадьба. Со двора Хавроньи привычно пахло сдобами, а от забора Стрежена, как всегда, смердело нечистотами.