Смерть в Кесарии - Страница 23

– Н-не знаю, – с сомнением в голосе сказал Ронен. – Может быть, Моше и ни при чем. Но у него одного, пожалуй, есть серьезный мотив. После смерти Розенфельда он становится единоличным хозяином «Интера».

– Что ж, это аргумент.

– Как думаешь, зачем я тебе все это рассказываю?

– По дружбе, – ответил Натаниэль. – По доброй старой дружбе, разве нет?

– Нет. Просто надеюсь, что и ты поделишься со мной информацией. Например: чего от тебя хотела Галина Соколова.

– Я не успел с ней поговорить. Честное слово. Спасибо, что не забываешь.

– Это последний раз, – сказал инспектор Алон и дал отбой.

– Так это не автодорожное происшествие? – спросил Маркин. – С Шмуликом? А в чем связь с убийством Розенфельда и его жены?

– Экспертиза установила, что Соколова и Бройдер – вернее, Бройдер и Соколова – убиты из одного и того же револьвера. Револьвер принадлежал вице-президенту компании «Интер» Моше Левински, – сказал Розовски. – И, кстати говоря, у него был серьезный мотив. Он стал президентом компании.

– Допустим, – сказал Маркин. – Но зачем, в таком случае, ему нужно было убивать Соколову?

– Может быть, она казалась ему лишним свидетелем, – неуверенно произнес Розовски. – Хотя… Ты прав, здесь имеются серьезные нестыковки. Думаю, мне придется встретиться с ним не позже, чем завтра. А теперь, – взял со стола листок, – возьми-ка и почитай вот это.

– Что это?

– Письмо Розенфельда жене. Я позаимствовал его сегодня в номере Соколовой.

– И инспектор Алон позволил?

– Что ему оставалось делать? Он же не читает по-русски, – Розовски улыбнулся. – Кажется, я забыл его поставить в известность. Ты читай, я прочел по дороге.

Маркин углубился в чтение.

– Ты обратил внимание – из письма Розенфельда можно сделать вывод, что он догадывался о своей близкой гибели. Вот тут: «Если же нам не удастся встретиться, ты должна обратиться к моему адвокату. Помнишь, я знакомил писал тебе о ним – Цви Грузенберг. Не пугайся, пожалуйста, но в жизни бывает всякое. Не хочу, чтобы ты вдруг оказалась на нищенских репатриантских подачках…». – прочитал Маркин. – Конечно, два миллиона шекелей – это не репатриантское пособие.

– Я обратил внимание не только на это, – сказал Розовски, усаживаясь в кресло и допивая остывший кофе. – Я обратил внимание и на общий тон письма. Так, мне кажется, пишут, когда собираются расстаться с жизнью. Типичное письмо самоубийцы любимой женщине. Меланхолия, комплекс вины и так далее. Как ты считаешь?

Маркин кивнул.

– Конечно, похоже, но мы-то имеем дело не с самоубийством, а с убийством. К самоубийству такое письмо – в самый раз.

– С тремя убийствами, – поправил Розовски.

– Что?

– Мы имеем дело с тремя убийствами. Не с одним.

– Ну, два следующих, как мне кажется, связаны с первым. Разберемся с ним, остальные сами раскроются.

– Может быть, может быть, – задумчиво сказал Розовски. – Правда, я не слышал еще о самораскрываемых убийствах. Это, извини, уже из категории фантастики. Ладно, вернемся к письму Розенфельда.

– Мне кажется, что это, скорее всего, письмо человека, почувствовавшего смертельную опасность. Видимо, он догадывался, что кое-кто решил устранить его. И знал, по какой причине, – Маркин снова перечитал письмо. – Точно, он знал организатора убийства.

– Есть у меня одно безумное предположение. Как говаривал великий физик Нильс Бор, перед нами безумная теория. Вопрос в том, достаточно ли она безумна, чтобы быть достоверной, – задумчиво произнес Розовски.

– Говоришь парадоксами, – заметил Маркин.

– Вся наша жизнь – один сплошной парадокс, – усмехнулся Розовски. – Ну что, – он недовольно посмотрел на молчащий телефон, – будут они звонить или нет? Завтра тяжелый день, я хочу хоть немного отдохнуть.

– Сегодня тоже был тяжелый день.

– Сегодня сумасшедший, – поправил Натаниэль. – А завтра – тяжелый. Есть разница. Спасибо тебе, информация очень важная. Кстати, сходи-ка завтра к вдове Бройдера еще раз. Может быть, она вспомнит еще что-нибудь. Поинтересуйся у нее, не встречался ли Шмуэль с кем-нибудь из бывшего Союза. В течение… ну, скажем, последнего месяца. Хорошо?

– Сделаю, – сказал Маркин. – Если мы продолжим расследование. А безумное предположение ты мне не выскажешь?

– Выскажу, выскажу, – устало сказал Розовски. – Только не сегодня. Мне нужно еще кое-что проверить. Понимаешь, – он тоже поднялся из кресла, – у меня возникло ощущение, что картина убийства Розенфельда выглядит столь странно потому, что кто-то как бы наложил одну картину на другую.

– Что ты имеешь в виду?

– Словно в одной картине присутствуют детали из другой. Знаешь… – Натаниэль поискал удачное сравнение. – Это как испорченный фотокадр. Фотограф забыл перевести пленку, и два снимка наложились один на другой.

– А… – начал было Алекс, но тут раздался телефонный звонок. Розовски нажал кнопку записи автоответчика и снял трубку: – Слушаю.

– Это Амос, привет тебе еще раз.

– Привет.

– Знаешь, я все передал Нахшону, – голос шефа детективной службы страховой компании звучал чуть виновато.

– И что?

– Ну, в общем, те десять тысяч, которые ты получил утром в качестве аванса, можешь оставить себе. Расследование продолжать не нужно.

– Понятно, – сказал Розовски, как показалось Маркину, очень расстроено. – Жаль, конечно, но ничего не поделаешь. Спасибо, что позвонил.

– Да ладно, чего там, – сказал Амос. – Извини, мне неловко, но, сам понимаешь. Какой смысл тратить пятьдесят тысяч, если все решилось само собой?

– Да, все решилось само собой, – повторил Натаниэль. – А как же насчет того, что вам нужно торжество справедливости? А не подтасованные факты?

– Н-ну… Нахшон думает, что полиция, все-таки, имеет больше возможностей раскрыть это дело. Так что… В общем, извини. На их месте я бы так не поступил. Но – я человек маленький.

– Да. Спасибо, Амос.

Розовски положил трубку.

– Ну вот, – сказал он. – Следствие прекращено за ненадобностью. С завтрашнего дня возвращаемся к нашим мужьям-рогоносцам. Подбросишь до дома?

Профессор Давид Гофман, руководитель проблемной лаборатории Тель-Авивского университета, пришел в воскресенье на работу как обычно, в восемь утра. Солнце уже стояло достаточно высоко, его яркие лучи заливали помещение, и Давид не сразу заметил, что в лаборатории не выключен свет. Оба лаборанта отсутствовали – Габи Гольдберг должен был появиться к двенадцати, что же до Михаэля Корна, то он, судя по всему, в очередной раз проспал. Гофман с досадой защелкал выключателями. Михаэлю следовало бы лучше выполнять свои обязанности. Рассеянность великих ученых хороша в книгах и хороша именно у великих ученых.

Внимательно осмотревшись в аппаратной, Давид обнаружил, что на сей раз лаборант побил все рекорды невнимательности: дверь большого лабораторного шкафа, служившего чем-то вроде неофициального сейфа, была распахнута. Гофман вспомнил, что вчера положил туда книгу, присланную для экспертизы из Иерусалимского Института изучения еврейской культуры в диаспоре. Сейчас шкаф был пуст, если не считать стопки тетрадей, сложенных на верхней полке в незапамятные времена.

Электронные часы над дверью показывали половину девятого. Сегодня Михаэль давал своему шефу все основания для серьезного разговора. Причем сделать это следовало немедленно, не откладывая на вечер.

Гофман решительными шагами направился в свой кабинет, на ходу вспоминая номер домашнего телефона нерадивого лаборанта.

И остановился на пороге в полной растерянности. Михаэль Корн сидел в кабинете шефа, за его письменным столом. Вернее, не сидел, а полулежал в кресле и, похоже, мирно спал. На столе перед ним лежала книга, раскрытая на последней странице. Видимо, Михаэль читал всю ночь, и дочитав, уснул прямо в кресле. Профессор перестал считать количество нарушений. Подойдя к спящему, Давид Гофман нетерпеливо потряс его за плечо и тут же отдернул руку.