Смерть на проводе - Страница 12

— Снимочек?

Вообще-то я дружественно отношусь к членам свободных и особенно художественных профессий, не только потому, что они зарабатывают свой хлеб тяжелым трудом, но и потому, что их может легко обидеть любой, тем более, несдержанный человек. Потому я ответил со всей возможной мягкостью:

— Нет, спасибо.

— Три карточки за четыре шекеля, — ответил фотограф и вскинул фотоаппарат. — Положите руку на вашу жену, — и вы получите прекраснейший семейный портрет.

Недвусмысленным знаком он пригласил сидящую рядом со мной даму добавить к объятию радостную улыбку.

— Секундочку! — воскликнул я. — Во-первых, я вам не сказал, что хочу фотографироваться, а во-вторых, эта дама мне вовсе не жена. Я ее вообще не знаю.

Незнакомка, которая уже заключила меня в крепкие объятия и столь же усиленно улыбалась в камеру, выпустила меня с явной обидой. Чего нельзя было сказать о фотографе:

— Две матовых фотографии шесть на девять будут стоить только три-пятьдесят, если вам угодно. Может быть, вы хотите сняться в полный рост?

— Нет. И оставьте меня, наконец, в покое.

— Но почему?

— Что значит — почему? Потому что я не хочу фотографироваться!

— Одна памятная фотография, вклеенная в ваш альбом за какие-то 2,70! На глянцевой бумаге! Восемь на четырнадцать. Вы ее даже в рамку сможете вставить.

— Я ничего не хочу вставлять в рамку и ничего не хочу вклеивать. Я хочу, чтобы вы меня оставили в покое.

— Учтите, купальный сезон кончается. Три ваших отпечатка на матовой бумаге четыре на восемь за 2,50!

— Нет!! Я собой не интересуюсь.

— Увы, я это вижу. Хорошо, я вам делаю предложение: вам не нужно сейчас платить. Заплатите, когда фотографии будут готовы. Две матовых, одиннадцать на пять.

— Да нет же, черт побери! Идите отсюда, куда глаза глядят!

— Ну, хорошо, хорошо. Сказали бы сразу, что не хотите сниматься. У меня нет времени на дебаты с вами.

И он в негодовании удалился. А я взял в прокат лежак, растянулся на нем и закрыл глаза. Но через некоторое время меня одолело неприятное, скребущее душу чувство, которое появляется всякий раз, когда лежишь с закрытыми глазами на лежаке, а тебя фотографируют. Вследствие чего я открыл глаза и увидел того фотографа прямо перед собой, фотоаппарат на штативе, палец на объективе.

— Как, это опять вы?! Да вы понимаете — к'к… — нормальный еврейский язык?!

Это "к'к.." проистекало не столько из-за внезапного приступа икоты, сколько из-за щелчка коварно нацеленной фотокамеры.

Я поднялся и подошел к снайперу:

— Вы же знали, что я не хочу фотографироваться. Зачем же вы это сделали?

— Чисто из художественных соображений, — отвечал мой противник, прикрывая от меня свой аппарат. — Была такая прекрасная картинка, подсвеченная вечерним солнцем, и такая интересная тень на вашем лице…

— Надеюсь, вам ясно, что я не собираюсь покупать у вас эту фотографию?

— А разве я вам предлагал ее купить?

— Но без моего согласия вы вообще не имели права меня снимать. Даже из художественных соображений.

— Этого вы мне запретить не можете. Художник может свободно творить на этой земле. У нас демократия.

— Возможно. Но я вам не модель.

— Скажите, а вы не поляк?

— Нет.

— Тогда закажите три отпечатка семь на двадцать три, глянцевая бумага, пять шекелей.

— Нет! И отстаньте от меня!

— А тридцать на шесть?

И он прицелился, — но я упал на землю — к'к — и снайперский выстрел прошел мимо, — я увидел его налитые кровью глаза и, собравшись духом, ринулся к бассейну — он следом — прыгаю в воду — к'к — он за мной — я ныряю — он пытается снимать меня под водой — я ускользаю от него — выныриваю, карабкаюсь на берег — мчусь к моему лежаку и закрываю лицо полотенцем.

Все. Тишина. Но я чувствую, что вражеский снайпер, этот гангстер, снова стоит где-то рядом со мной. Бесконечно долго тянется время. Ясно одно: если сдвину полотенце и выставлю хотя бы сантиметр своего лица — он выстрелит.

Я начинаю похрапывать. Может быть, это его обманет. Внезапно я чувствую, как кто-то тянет с меня полотенце. Не переставая храпеть, я делаю стремительное движение головой и кусаю вражескую руку.

— Ой-вэй! — громко кричит от боли какая-то полная дама. — Я же думала, что это мой Самуил!

И вслед за этим — еще одно "к'к".

Я вскакиваю и разбиваю ему камеру. То есть я хочу ее разбить. Но он тоже не зевает. Только теперь уже я преследую его. — Три… девять на десять… 1,50… - кричит он мне через плечо.

— Ни единой… пока вы… не заплатите…

— Один шекель… матовая… — хрипит он на бегу и рассыпает при этом вокруг себя маленькие белые карточки. — Вот адрес… моего ателье… открыто ежедневно… Детям скидка… также цветные… шестнадцать на двадцать один…

Отчаянный прыжок, которым я пытаюсь настичь и перехватить его у выхода, запоздал. Он уже снаружи. А я не могу его преследовать, не рискуя вызвать общественное возмущение своим видом…

Вчера я сходил-таки в это ателье. Я имею в виду: почему бы мне и не купить пару фотографий, может быть, они вполне удались. Мне говорят, что я вполне фотогеничен, да и самая лучшая из всех жен будет, несомненно, рада, если получит меня в непринужденной позе. Фотограф приветствовал меня как старого друга, но у него, к сожалению, не оказалось ни одного моего фото. Это была, как он мне смущенно объяснил, профессиональная традиция — первые снимки делать пустой камерой. А уж когда клиентура будет подготовлена, — можно туда и пленку вставлять, чтобы делать фотографии. Я высказал сочувствие его бесполезным усилиям, а он — моему разочарованию. Я бы написал об этом маленький рассказ, сказал я, чтобы утешить его на прощание.

— Насколько маленький? — спросил он.

— Пять на восемь, — сказал я. — На матовой бумаге.

"Чудеса творятся за неделю" — гласит книга Бытия. Ну, до чего точно!

Вот, возьмем, к примеру, телевизор: в течение первой недели после покупки мы находились в полной его власти, еженощно восседая перед новоприобретенным аппаратом, пока последняя телестудия самого дальнего уголка Ближнего Востока не заканчивала свою последнюю передачу. И так продолжалось постоянно, ибо "пленники" не роптали. Собственно, мы так использовали аппарат потому, что наш дом располагался на довольно высоком холме, и это обеспечивало хороший прием со всех сторон. Этому чуду технического прогресса пришлось принести в жертву Амира. У нас сердце разрывалось видеть, как он зачарованно смотрит в мерцающий экран, хотя там иной раз по часу ничего другого, кроме заставки "Технический перерыв" или "Израильское телевидение" не предлагалось. Любые намеки на его бессмысленное поведение он встречал раздраженным взмахом руки и резким "Тсс!".

Для пятилетнего ребенка довольно вредно день за днем сидеть до полуночи перед ящиком, а на следующее утро на четвереньках ползти в детский сад. И опасения, которые он в нас этим вызывал, непрерывно возрастали, особенно, после того, как телевидение Кипра начало свою поучительную серию "Приключения ангела", и наш сын с завидной регулярностью усваивал из нее, как легко и элегантно можно убивать. Комната Амира с этого времени всегда была хорошо освещена, поскольку страх не давал ему заснуть. С другой стороны, яркий свет тоже не давал ему заснуть, но он мог, по крайней мере, хотя бы закрыть глаза, хотя сразу же снова распахивал их от страха, что вот-вот может появиться тот самый элегантный убийца.

"Хватит! — с необычной для себя энергией решила однажды вечером самая лучшая из всех жен. — Уже восемь часов. Марш за мной в кровать!".

Этот крик материнского сердца, замаскированный под приказ, не был услышан. Амир, истинный мастер уловок и проволочек, изобрел для такого случая любопытную комбинацию упрямого молчания и чудовищного рева.