Смерть, любовь и мужчины Елены Майоровой - Страница 7

Первой женой Олега Ефремова стала актриса «Современника» Лилия Толмачева, трогательная, изысканная, нежная. Второй, уже гражданской женой была не актриса, а дочь Героя Советского Союза Ирина Мазурук. У них были тяжелейшие отношения, известно, что она резала себе вены. Следующей женой и матерью Михаила Ефремова стала холодноватая, чуть загадочная актриса Алла Покровская. Любовницей была курносая и смешливая Нина Дорошина. Говорят и пишут об отношениях с Ириной Мирошниченко, Татьяной Дорониной, Анастасией Вертинской. В последнем случае вроде бы актриса слишком всерьез приняла внимание режиссера, и он спасался бегством чуть ли не из-под венца.

Сложность положения Елены Майоровой в театре заключалась не просто в том, что главный режиссер выбрал ее на роль любимой актрисы, а она не могла и не хотела ответить на его чувство. Сложность в том, что она хотела, заставляла себя его уважать, считать умным наставником и благородным мужчиной. Она из тех, кто выстраивает строгие теории. А он не знал нравственных препятствий ни в отношениях с женщинами, ни в мужской дружбе, ни в интересах коллектива. Он видел цель и шел на нее, как танк. Ему удавалась власть, она его опьяняла, лишала критичности и порядочности.

Олег Даль, женившийся по любви на Нине Дорошиной, на собственной свадьбе обнаружил молодую жену на коленях Ефремова, который развлекался с ней, как с девицей по вызову. У Олега Даля было хрустальное сердце. Оно норовило разбиться.

Ефремов пригласил во МХАТ жену Евгения Евстигнеева, своего лучшего друга, — Лилию Журкину, хорошую актрису и очень красивую женщину. Сделал одолжение. Но он пальцем не шевельнул, чтобы занять ее в репертуаре. Она была бы рада любому предложению, самой маленькой роли.

Во время раздела МХАТа Ефремов взял с собой Евстигнеева, а Журкина осталась под крылом Дорониной. Конечно, какое там крыло. Доронина вела свою игру, пользуясь актерами, как «пушечным мясом». Неужели она могла заинтересоваться Журкиной, пребывающей в депрессии, ужасе, временами в запое. Жена Евгения Евстигнеева покончила с собой в 49 лет. Все обвинили Евстигнеева, даже дочь. Друг самого Ефремова, неужели он не мог похлопотать? Но Евстигнеев ничего не мог. Он был потрясен, убит, инфаркты уже выстраивались в очередь. Через год после смерти жены он как-то не выдержал и пожаловался другу, Олегу Николаевичу, на то, что стал уставать. Ефремов резко ответил: «Если тебе тяжело, уходи на пенсию». И отправил его: такого верного друга, такого великого актера.

Незадолго до этой бойни, называемой разделом, во МХАТ пригласили гениального Олега Борисова. В его таланте было что-то гипнотическое, это был сверхдар. Я ходила на все спектакли с его участием, снимала о нем фильм, писала рецензии, интервью. И никак не могла понять одного: почему Ефремов со Смелянским посылают его, как курьера, по всяким чиновничьим кабинетам с какими-то бумагами, продвигающими раздел. Потом поняла: Борисову никто не мог отказать. Взглянув на его лицо, люди вставали. И все произошло. Но вдруг исчезли из репертуара лучшие спектакли, в которых был занят Борисов. Ему предложили побегать в трусах в «Перламутровой Зинаиде», он отказался, и его тоже отправили на пенсию! Ему было 60 лет. Позже он напишет в своей книге воспоминаний: «На Васильевской, в Доме кино, увидел Галю Волчек. Она улыбнулась как-то заговорщицки, почти сочувственно: «Предаст… Переступит… Помяни мое слово». Предал. Правда, не переступил, потому что я успел ноги унести». Что значит, успел. Он так страдал, в нем не осталось веса. Гениально сыграл роль Павла I, несколько ролей в кино. Умер тяжело, мучительно, и кто знает, насколько был сокращен его срок.

Всеволод Шиловский рассказывает, что когда очередная актриса МХАТа пыталась покончить с собой, но ее откачали, к ней приехали от Ефремова и велели: «Скажи, что это все не от того, что происходит в театре».

Александр Калягин писал: «Ефремов ценил в людях не столько талант, сколько преданность общему делу. Во имя этого дела он мог быть отталкивающе жестоким, совершать роковые и несправедливые поступки, обижать и ранить самых близких и родных людей. Один вывод на пенсию Евгения Евстигнеева чего стоит!» Эти мысли вызывают лишь один вопрос: насколько же общим было то дело, ради которого можно переступить через каждого?

Вот такую руку и такое сердце предлагал Ефремов Елене Майоровой. Мне кажется, она действительно нравилась ему больше, чем кто-либо в жизни. Такая высокая, худая, с прямым синим взглядом, с лицом, созданным природой как раз для камеры и сцены. С помощью грима ее внешность можно было менять до бесконечности. Маша из «Трех сестер», Нина Заречная, Сара из «Иванова», Тойбеле, шалашовка…

Он столько лет пытался осуществить свою идею фикс и стать единственным обладателем этой женщины. Он ведь был удачлив во власти: почему же здесь такой облом? Да потому что она просто любила театр и кино, хотела, чтобы роли ей посылала судьба. У нее была своя идея фикс. С ней невозможно приспосабливаться к чьим-то условиям. С ней вообще невозможно приспосабливаться.

После смерти Лены мама Олега Василькова делала ремонт и поменяла ванну, в которой лежала Майорова. У сына случился нервный срыв. Он кричал: «Что ты наделала! Верни ту ванну, в которой Лена лежала». Муж Сергей все бродил по комнатам и искал ее вещи. Он хотел прикасаться к чему-то  реальному, что хранит ее тепло, запах. Олег Ефремов поступал иначе. Это тоже, вероятно, было следствием потрясения, но другого. Уродливого, что ли. Он был с ней не таким, как со всеми. Жалко просил Шерстюка: «Отдай мне Ленку». И в этом было меньше шутки, чем считал Шерстюк. Она говорила: «Я люблю мужа», а он как будто не слышал. Он всерьез надеялся и ждал. Возможно, ему казалось, что ей так же, как ему, легко переступить через родного человека. Она ведь умела быть такой лихой, хмельной, своей в доску девчонкой. Он недооценивал происходившие в ней перемены. Как чуткая, восприимчивая, поначалу восторженная душа становилась мудрее и тяжелее от груза сыгранных трагедий. Как любое грубое слово, неловкий поступок, услышанная сплетня, дежурная рецензия могли оказаться вдруг последней каплей, заставляющей разрываться сердце, прерывать ритм дыхания. Кстати, у Лены были слабые легкие: она в детстве болела туберкулезом. Как считают некоторые врачи, эта болезнь очень обостряет природные чувствительность и ранимость. Ефремов в отношениях с Майоровой настолько не владел собой, что не думал о том, что может быть ей физически неприятен, даже без любовных в прямом смысле отношений. Такой груз, такая ежедневная пытка способна превратить жизнь женщины в ад. До ее гибели он относился к ней не так, как к другим, после — повел себя, как обычно. Отталкивающе. Запретил гроб с ее телом поставить на сцене, панихида проходила в фойе. Не явился ни на панихиду, ни на похороны. Велел снять со стены все ее фотографии. Пригласил на роль Тойбеле Оксану Мысину, которая потребовала, чтобы перед спектаклем всегда объявляли о том, что роль Тойбеле до нее играла трагически погибшая Елена Майорова. Объявили три раза. После чего Ефремов сказал: «Нечего тут устраивать колумбарий». Память о Лене Майоровой стремительно истребляли в театре, как запах пепла на сквозняке. Но все это было уже не во власти Ефремова. Гибель Майоровой потрясла общество, стала темой публикаций, фильмов, расследований. Как это ни прискорбно, но это был товар, имеющий спрос. И Ефремов принимал участие в фильмах и передачах о ней (!). Он не захотел навсегда остаться в стороне. То есть его поведение стало совсем нелогичным. Быть может, с этой драмы он перестал, как прежде, держать удары судьбы. Он оказался в бесконечном одиночестве. Хроническая эмфизема легких резко прогрессировала. Ее все труднее было купировать. Он засыпал на пару часов и просыпался от того, что легкие переставали дышать. И он хватался за дыхательный аппарат, кислородные подушки и… «Библию». Олег Ефремов стал говорить о своих грехах. К нему приходили все те же приближенные люди, те же журналисты. Он храбрился из последних сил. Кучкиной сказал, что смерти не боится, что «смерть — это операция под наркозом». И только Людмиле Петрушевской сказал, что к нему приходят мертвые мхатовцы. Чаще других — Лена. Он боролся с недугами. Его лечили лучшие врачи. Когда вдруг стала сохнуть одна нога, он обратился к филиппинским хилерам, и те помогли. Он работал, ставил «Сирано де Бержерак». Но в свои последние годы жизни он был похож на призрак несчастья: так обезобразили его то ли болезнь, то ли горе, то ли нелегкая жизнь — борьба, в которой победы наверняка не стоили так дорого, как он платил. Он умер через два с половиной года после Майоровой.